Городишко я не узнал. Высоченный отель «Чикаго», подавив небольшие гостиницы вокруг, совершенно видоизменил все. Не стало простоты и прелести.
На другой же день начал я оздоровительные процедуры: душ Шарко, массаж и лежание на террасе. Местные пациенты были вполне нормальны, то есть не психи, а только психопаты, но и они, по правде, иногда вели себя странно. Мяукали, лаяли, чирикали. А то еще идет себе человек спокойно, вдруг остановится, крутанется, как волчок, и продолжает путь дальше. Одна из пациенток, гуляючи, измеряла лужи зонтиком и прыгала: прямо или вбок. Я всегда любил чудаков и полоумных и смотрел на них с интересом, находя, как всякий считающий себя нормальным, что дурной пример не заразителен.
Дивонна очень понравилась Булю. Особенно Монблан. «Рай земной, здесь рай земной», – твердил он.
Я послал его на лечебный душ. Буль полюбился служителям, извиваясь в поклонах и реверансах даже под водой.
Поехав в Дивонну, я надеялся побыть тут наедине с Ириной. Черта с два! Куда ни пойдем – непременно знакомых встретим.
Не прошло и месяца, как я окреп и стал годен на долгие прогулки. Прежде всего посетили мы давних учителей моих, мужа и жену Пенаров, живших в Женеве. Радость оказалась тем сильней, что пустились мы вспоминать времена моего детства. Вторым походом нашим было посещение имения, приобретенного некогда моими дедом и бабкой на Женевском озере. Виллу «Татьяна» видел я впервые. Сейчас ее нанимали американцы. Жильцы, узнав, что я – хозяйский сын, приняли нас необычайно любезно и повели показывать красоты. По истечении срока найма подумали мы было поселиться здесь сами. Место живописное, дом удобный, просторный, с садом на берегу озера. Чего ж нам боле? Уже представили мы, сколько пользы и выгоды извлечем... Но вошли в дом и тотчас передумали: в окнах, куда ни глянь, – сплошь Монблан.
Шурьи мои, Федор с Дмитрием, приехали к нам в Дивонну погостить. К концу сентября оздоровление мое закончилось, и мы вчетвером отправились в Италию.
Помню, уезжали, опаздывая, вещи бросали в поезд чуть ли не на ходу. Всего хуже, что спутники мои ворчали, говорили, что я нерасторопен и весь сыр-бор по моей вине. Во всяком случае, не по моей вине случилась всеобщая забастовка в Милане. Так что на миланском вокзале можно было уже не спешить. Два часа наблюдали мы шествие и выслушивали, как в Сиракузах, крики «Эввива Ленин!» и «Эввива Троцкий!», звучавшие для наших русских ушей хуже брани.
В Венеции повидались мы с давнишними друзьями, тут же встретили нашу старушку Хфа-Уильямс. Венецианцы отвели нас к княгине Морозини. Ее мрачный и роскошный палаццо – из красивейших в Венеции. Саму княгиню, высокую, видную, боялись больше, чем ценили, за простоту и язвительность. Из всех нас княгиня тотчас отличила Федора. Осмотрела его с ног до головы и показала на него пальцем: «Кто это такое?» – спросила она.
В Венеции мы провели неделю. Далее в сопровождении нескольких друзей отправились во Флоренцию, прожили там несколько дней и уехали к моим родителям в Рим.
В Риме мы с утра до вечера спорили по поводу нашего дальнейшего семейного обустройства. Точки зрения разошлись. Отец надеялся вернуться в Россию. Матушка, да и мы с Ириной разубеждали его. Но оба, и отец, и мать, в данный момент перемен не желали и намеревались остаться в Риме. Встал вопрос, с кем оставить нашу малышку. Ирина хотела везти ее в Лондон. Я был решительно против. Дочка слабенькая, наше кочевое житье на пользу ей не пошло бы. Упорядоченную жизнь и уход матушка могла обеспечить ей не в пример лучше. Положили оставить ее на бабушку и дедушку. Тогда это казалось самым разумным, а вышло – так нет. Понял я это очень быстро. Мои родители обожали внучку, выполняли всякий ее каприз, и дитя скоро стало настоящим деспотом.
Едва мы вернулись в Лондон, пришло известие о полном и окончательном разгроме белых в Крыму. Последние наши надежды рухнули. В течение зимы узнали мы о трагической гибели сибирского главнокомандующего адмирала Колчака. Чехи предали его, союзники бросили, большевики расстреляли в Иркутске 7 февраля 1920 года. В марте генерал Врангель сменил Деникина, возглавив белую армию. Остатки ее отступили в Крым, где и были добиты.
Поражение генерала Врангеля означало конец гражданской войны. Ничто уже не мешало комиссарам. Россия, истерзанная и покинутая, оказалась во власти красной чумы.
Последние части белых отплыли к Галлиполийскому полуострову и рассеялись по Балканам. Генерал Врангель, чей престиж был неизменно велик, оставался с армией до конца. И он, и жена его терпели с ней все лишения, пеклись о малом воинстве своем и в изгнании и непременно поддерживали в нем дух дисциплины. И, лишь устроив судьбу последнего своего солдата, генерал уехал с женой в Брюссель.
Двери на родину для нас закрылись. Предстояло выбрать наконец место жительства. К русским повсюду относились враждебно. В изгнании это видеть было еще тяжелей. Личные связи и симпатии ничего не меняли.
Белой армии более не существовало. Работать на Белгрэйв-сквер стало не для кого. Эмигранты большей частью ехали во Францию. Мы решили ликвидировать все дело в Лондоне и переехать в Париж.
Незадолго до отъезда, укладывая Иринины драгоценности, я вспомнил об украденных брильянтах. В ту же ночь мне приснился сон. Отчетливо видел я, что сижу у бюро в гостиной. Кто-то вошел. Это друг наших русских приятелей. «Друг» с семьей бедствовал, и я помогал ему. Музыкант, недурно поет, душа общества. И вот он подходит и садится рядом. Я встаю, иду к двери и оборачиваюсь. А «друг» сидит у бюро и теперь роется в ящиках. Схватил что-то и сунул в карман...
На этом я проснулся. Под впечатлением сна я позвонил по телефону «другу» и попросил зайти немедля. Не успел я положить трубку, как уже пожалел, что поддался чепухе. Обвинять человека на основании сна! И что я ему скажу? Хотел перезвонить, извиниться, отменить вызов. Но тут меня осенило – повторить с ним сцену, увиденную во сне.
Я сел у бюро и стал ждать. Минуты казались вечностью. Наконец «друг» явился. Вошел как ни в чем не бывало и, казалось, ничуть не удивлен был столь раннему приглашению. Я указал ему на стул, глянул на него в упор и выдвинул ящик, в котором некогда лежали брильянты. Тотчас поняв, что я все знаю, он бросился на колени, стал целовать мне руки, молил о прощении. Признался он, что продал брильянты какому-то заезжему торговцу-индусу. Ни адреса, ни имени его «друг» не знал. Чтобы преодолеть отвращение к нему, я подумал о его жене и детях. Ничего не попишешь. Пришлось забыть дело.
«Друг» этот более мне не встречался, но, пока жив он был, всякий год присылал мне на Рождество поздравительную открытку.
