что в кабинете министров начался переполох. Нэнси и Спенсер Бахус, главный республиканец в Комитете по финансовым услугам Палаты представителей, начали спорить о том, кто заслуживает похвалы за усиление защиты налогоплательщиков в последней версии закона. Барни Фрэнк, жесткий и быстро соображающий демократ из Массачусетса, который знал свое дело и, вероятно, работал больше всех, чтобы помочь Полсону довести TARP до конца, начал издеваться над республиканцами, постоянно выкрикивая: "Каков ваш план? Каков ваш план?" Лица покраснели, голоса повысились, люди переговаривались друг с другом. И все это время Маккейн молчал, тушуясь в своем кресле. Все стало настолько плохо, что, наконец, президент Буш поднялся на ноги.
"Я, очевидно, потерял контроль над этим собранием", — сказал он. "Мы закончили".
С этими словами он развернулся и вышел через южную дверь.
Вся сцена оставила меня в оцепенении.
Когда Маккейн и руководство республиканцев быстро вышли из зала, я потянул Нэнси, Гарри и остальных демократов в соседний зал Рузвельта. Они были в разном состоянии возбуждения, и поскольку мы уже решили, что я не буду давать никаких комментариев репортерам после заседания, я хотел убедиться, что никто из них не скажет ничего, что могло бы ухудшить ситуацию. Мы обсуждали, как они могли бы конструктивно подвести итоги встречи, когда вошел Полсон, выглядевший совершенно потрясенным. Несколько моих коллег начали отталкивать его, как будто он был непопулярным ребенком на детской площадке. Несколько человек даже закричали.
"Нэнси", — сказал Полсон, возвышаясь рядом со спикером. "Пожалуйста…" А затем, во вдохновенной и немного грустной смеси юмора и отчаяния, он опустил свою шестидесятидвухлетнюю фигуру на одно колено. "Я умоляю вас. Не взрывайте это".
Спикер позволил себе быструю улыбку. "Хэнк, я не знала, что вы католик", — сказала она. Так же быстро ее улыбка испарилась, и она отрывисто добавила: "Возможно, вы не заметили, но мы не те, кто пытается все взорвать".
Надо отдать должное Полсону: поднявшись на ноги, он еще несколько минут стоял и давал демократам выговориться. К тому времени, когда они вышли к прессе, все успокоились и согласились постараться как можно лучше обрисовать встречу. Мы с Хэнком договорились поговорить позже тем же вечером. Покинув Белый дом, я позвонил Плауффу.
"Как все прошло?" — спросил он.
Я задумался на мгновение.
"Для нас все прошло хорошо", — сказал я. "Но исходя из того, что я только что увидел, нам лучше выиграть это дело, иначе стране конец".
По своей природе я не суеверный человек. В детстве у меня не было счастливого числа или кроличьей лапки. Я не верила в призраков или лепреконов, и хотя я могла загадать желание, задувая свечи на день рождения или бросая монетку в фонтан, моя мама всегда быстро напоминала мне, что существует прямая связь между выполнением работы и исполнением желаний.
Однако в ходе кампании я обнаружил, что сделал несколько уступок миру духов. Например, однажды в Айове после одного из мероприятий ко мне подошел бородатый парень в байкерской одежде, покрытый татуировками, и что-то сунул мне в руку. Это была его счастливая металлическая покерная фишка, объяснил он; она никогда не подводила его в Вегасе. Он хотел, чтобы она была у меня. Неделю спустя слепая девушка из Нью-Гэмпшира протянула мне маленькое сердечко из розового стекла. В Огайо это был серебряный крест от монахини с неудержимой улыбкой и лицом, изрезанным, как персиковая косточка.
Мой ассортимент амулетов постоянно увеличивался: миниатюрный Будда, огайская букашка, четырехлистный клевер, крошечное бронзовое изображение обезьяньего бога Ханумана, всевозможные ангелы, четки, кристаллы и камни. Каждое утро я по привычке выбирал пять или шесть из них и клал в карман, полусознательно отслеживая, какие из них были со мной в особенно удачный день.
Если мой тайник с маленькими сокровищами и не гарантировал, что Вселенная склонится в мою пользу, я решила, что они не помешают. Я чувствовала утешение каждый раз, когда переворачивала их в руке или ощущала их легкое звяканье, когда переходила с мероприятия на мероприятие. Каждый брелок был тактильным напоминанием обо всех людях, которых я встречала, слабой, но устойчивой передачей их надежд и ожиданий.
Я также стал соблюдать особые ритуалы в день дебатов. Утро всегда посвящалось обсуждению стратегии и ключевых моментов, а после обеда — легкой агитации. Но к четырем часам я хотел очистить график. Чтобы сбросить излишки адреналина, я быстро тренировался. Затем, за девяносто минут до отправления на место встречи, я брился и принимал долгий горячий душ, после чего надевал новую рубашку (белую) и галстук (синий или красный), которые Реджи повесил в гостиничном шкафу рядом с моим свежевыглаженным синим костюмом. На ужин — комфортная еда: стейк, приготовленный на среднем огне, жареный картофель или картофельное пюре, брокколи на пару. А за полчаса до начала дебатов, заглядывая в свои записи, я слушал музыку через наушники или небольшой портативный динамик. Со временем у меня появилось навязчивое желание слушать определенные песни. Сначала это была горстка джазовой классики — "Freddie Freeloader" Майлза Дэвиса, "My Favorite Things" Джона Колтрейна, "Luck Be a Lady" Фрэнка Синатры. (Перед одними дебатами я, должно быть, включил последний трек два или три раза подряд, что явно свидетельствовало об отсутствии уверенности в моей подготовке).
В конечном счете, именно рэп заставил меня задуматься, особенно две песни: Jay-Z "My 1st Song" и Eminem "Lose Yourself". Обе песни были о том, как бросить вызов шансам и поставить все на кон ("Слушай, если бы у тебя был один шанс или одна возможность, чтобы получить все, что ты когда-либо хотел, в один момент, ты бы воспользовался этим? Или просто позволил бы ей ускользнуть…"); о том, каково это — создавать что-то из ничего; о том, как можно выжить за счет смекалки, суеты и страха, замаскированного под браваду. Тексты песен соответствовали моему раннему статусу аутсайдера. И когда я сидел один на заднем сиденье фургона Секретной службы по дороге на место дебатов, в своей хрустящей униформе и галстуке с ямочками, я кивал головой в такт этим песням, ощущая запах частного бунтарства, связь с чем-то более грубым и реальным, чем вся суета и почтение, которые теперь окружали меня. Это был способ прорваться сквозь искусственность и вспомнить, кем я был.
Перед первыми дебатами с Джоном Маккейном в конце сентября я в точности следовал ритуалу. Я ел свой стейк, слушал музыку, чувствовал тяжесть талисманов в кармане, когда выходил на сцену. Но, честно говоря, мне не нужно было много удачи. К тому времени, когда я прибыл в
