— Ты сошёл с ума?!
— Если мы хотим жить вместе, ты должна на это согласиться.
— Нет, ты в самом деле сумасшедший!
Он пытался урезонить её:
— Инге, согласиться — ещё не означает работать на них…
В Москве на Белорусском вокзале будущую супружескую чету «Крыловых» встречал молодой человек по имени Аркадий. Он отвёз их в гостиницу, проследил за оформлением (хотя «Украина» и была, считай, ведомственная), посоветовал отдыхать, набираться сил, впечатлений и любезно обещал сопровождать молодых в поездках по столице.
«Смотрины» продолжались более месяца, пока всё тот же Георгий Аксентьевич, оказавшийся экспертом не только по спецоружию, но и в делах сердечных, не выдавил из себя сакраментальную фразу, обращаясь к Богдану:
— Ладно. Но смотри, как бы в будущем не пожалел о том, что делаешь…
В конце концов «Крыловы» вернулись в ГДР, где в апреле 1960 года должна была состояться церемония бракосочетания и венчание молодых. Узнав о предостоящем церковном обряде, обескураженный резидент тут же связался с Центром, но ему дали понять, что венчание идеально вписывается в продолжение легенды герра Лемана. Пусть всё идёт своим чередом.
Медовый, как и все последующие месяцы, молодожёны должны были провести в Москве, в небольшой, но уютной однокомнатной квартирке, предоставленной Комитетом. Инге понадобилось не менее суток, чтобы выучить наизусть свой новый адрес — 2-я Ново-Останкинская улица, дом 18.
У Богдана же был свой курс зубрёжки — его немецкому всё ещё было далеко до совершенства. Он целыми днями пропадал на занятиях, по вечерам читал немецких классиков в оригинале, перелопачивал кучи германских газет (гэдээровских и западных, которые брал на службе). Начальство вновь прозрачно намекало на перспективы в резидентуре КГБ в одной из европейских стран или даже в Америке. Готовься к новым испытаниям, парень.
Хотя какая там резидентура, какая там спокойная жизнь в Лозанне или Базеле, понимал Сташинский, это приманка, рассчитанная на простака. Руководство Комитета страховалось. Ликвидатор сам по себе является небезопасным свидетелем. Исполнив смертный приговор сначала Ребету, а потом Бандере, убийца подписал его и себе. Сделавший своё дело, он сам должен был сгинуть. Не отличавшийся склонностью к аналитике Сташинский понимал: его ввели в игру простой шахматной фигурой, скорее всего пешкой, которую с лёгкостью разменяют или которой пожертвуют, в зависимости от обстоятельств. Его превратили в «инструмент» или «орудие», немого и тупого исполнителя чужой воли. Он интуитивно чувствовал: ни один активно действующий ликвидатор долго не живёт.
«До этого я думал лишь о себе… Теперь я хотел думать лишь о своей жене и о себе, при этом не подчиняясь ничьим советам…»
Из показаний Б. Сташинского на судебном процессе в Карлсруэ 11 ноября 1962 года
Однажды он едва не сорвался.
— Ингочка, я должен тебе кое-что рассказать… — начал Богдан.
Но слова вдруг застряли у него в глотке, как будто прилипли к языку. Он только беспомощно, по-рыбьи открывал рот, не в силах произнести ни слова, ощущая плотную пробку, перекрывающую ему трахею. Каким-то шестым чувством Сташинский ощутил близкое присутствие опасности. В душе проснулся холодный страх.
— Ты что-то сказал? — Инге отвлеклась от приготовления ужина и взглянула на мужа.
Он покачал головой:
— Ну, если я ещё раз скажу, что люблю тебя больше всех на свете, ты поверишь? — Богдан прижал её к себе, поцеловал в лоб, всё ещё не в силах освободиться от мысли о последствиях его едва не вырвавшейся исповеди.
Инге была человеком от природы наблюдательным, интуитивно проницательным и, как выяснилось, вовсе не такой уж «нашей немкой». Повседневная московская жизнь открыла ей глаза на все прелести советской жизни. В тесной кухоньке Инге то и дело шпыняла Богдана, словно он был во всём виноват. И в том, что прилавки в магазинах пустые, и в том, что хороших лекарств не достать, и в том, что на улицах грязно, и пьяные на каждом углу, и одеться-обуться толком не во что…
Богдан для вида согласно кивал. Да, Инге, да. Но не всё же так уж плохо, Ингочка. Поверь мне. Всё образуется.
Однажды в воскресенье Сташинский, занимаясь домашними делами, случайно обнаружил прослушку. Клопы помогли. Инге потребовала снять со стены казённую картину: может, там их гнездовье? Богдан снял картину и обнаружил за ней странные тонкие кабели, которые змеями тянулись через узкое отверстие в стене, видимо в соседскую квартиру. Вот вам и клопы, самые натуральные «клопы». И кого слушают?! Его, героя-ликвидатора?! Совсем ополоумели, что ли? Козлы! Кто посмел? Ладно, если свои… Но вдруг враги?..
С утра Богдан был на докладе у начальства, хотя понимал, что вряд ли стоит добавлять в личное дело «чёрные шары». Но что оставалось делать?
В высоком кабинете его поспешили успокоить: так надо, Богдан, ты особо не суетись и не переживай. Всех слушают. Порядок такой. Не ты первый, не ты последний. Это — элемент системы защиты органов от вражеских посягательств, правило внутренней безопасности. Мы на фронте. Война для нас продолжается. Да, приятного мало, но что делать? Не нами заведено, не нам и отменять. И вообще, раньше эта квартира использовалась для других целей. Теперь уяснил?
Уяснил. Но с тех пор Сташинский перестал заниматься «воспитанием» жены, просто подавал знак, когда ей следовало умерить свои претензии. Во время прогулок уговаривал, сам не веря в то, что говорит, всё повторяя: потерпи, потерпи ещё немного. Мы обязательно вырвемся, обязательно. Скоро будет новая командировка, всё равно куда. Окажемся там, пойдём в полицию или куда там нужно будет, попросим политического убежища. Заживём нормальной жизнью.
Потом, после «клопов» начались проблемы с почтой. Письма из ГДР или пропадали, или приходили распечатанными, в мятых или даже чужих конвертах. Одна неприятность цеплялась за другую, другая — за третью, третья — за четвёртую — и всё это плелось в бесконечную липкую картину гнетущей подозрительности и безысходности.
Когда «в кадрах» накопился достаточный материал на Сташинских, из школы КГБ Богдана под благовидным предлогом убрали. Потом рекомендовали без острой необходимости не покидать Москву. Он превратился в безработного агента, скованного нерушимыми обязательствами перед государством, которому продолжал верно служить. Для сугубо аппаратной работы в конторе Богдан оказался совершенно непригодным.
Уж лучше приблизить смерть, чем унижать себя её каждодневным ожиданием. Живя двойной жизнью, Богдан раздваивался в сознании, но только не в поведении и поступках. Он ощущал постоянный, неусыпный контроль за собой коллег. Шестое чувство включало невидимый чужому глазу сигнал тревоги. Любой испытанный в деле профессионал обладает интуицией, безошибочно определяя укрывшегося на местности противника или предвосхищая момент атаки врага. Можно спастись? Нужно!
