Инге, конечно, не знала, что за её мужем (она по-прежнему не знала его настоящего имени и фамилии) тянется ужасный кровавый след. Лев Ребет, Попель-Бандера… С такой биографией и послужным списком на Западе даже драгоценных перебежчиков не жалуют. Богдан отдавал себе отчёт в том, что, когда он окажется за рубежом, на него не прольётся золотой дождь, не снизойдёт Божья благодать. За совершенные смертоубийства придётся отвечать. Как? В лучшем случае выдоят из него всё, что он знает, а знает он не так уж много, упрячут в глубинку, пристроят куда-нибудь, да в ту же автомастерскую или на сахарный завод (Богдан улыбнулся). В худшем… Об этом он старался не думать.
Вскоре Инге забеременела. Мужу категорично заявила: рожать буду только дома. Насмотрелась вдоволь на ваших коновалов, увольте.
И вновь зашелестели разговоры в Комитете: сплошные хлопоты от этого Сташинского, пускай уж эта его немочка делает аборт. В крайнем случае они могут оставить новорождённого в доме малютки. Присмотрят за ним, воспитают. Ультиматум людей с площади Дзержинского Инге показался оскорбительным. Она закатила мужу скандал, кричала, что твоей Москве мы как люди не нужны.
— Стало быть, Frauendinst (служение даме сердца) уже не в чести? Ты предпочитаешь просто Dinst (то есть свою службу)? Так, милый?
На следующий день Богдан сказал Алексиевичу, что они с женой очень хотят иметь детей, поэтому ни о каком аборте не может быть и речи. В ответ он услышал, что Комитет в последнее время недоволен уровнем его подготовки, поведением, отдельными высказываниями, что он перестал сдерживать эмоции, так и не научился думать головой.
— Чёрт с тобой, — махнул рукой Алексиевич, — жене твоей, так и быть, мы разрешим рожать в Германии, раз уж она, дура, не доверяет нашей медицине. «Коновалы», говоришь? Ну-ну. Ты остаёшься в Москве. Учти, в течение ближайших семи лет выезд из страны для тебя будет закрыт, даже в Восточный Берлин. Понял?.. Ничего ты не понял. Дело не в твоих семейных проблемах. Кстати, они не твои, а наши. Речь идёт о твоей безопасности. По агентурным данным, немцы и американцы в последнее время почему-то возобновили свой интерес и к Ребету, и к Бандере. Хохлов благодари, это они там воду мутят. — Он протянул Сташинскому выписку из выводов комиссии ОУН по расследованию обстоятельств убийства св. п. С. А. Бандеры. — Обрати внимание на слова: «…Акция была давно спланированной и после неоднократных неудачных попыток окончательно исполнена 15.10.1959 в Мюнхене агентами большевистской Москвы». Они не успокоятся, поверь… Мы, разумеется, примем меры. Но на Запад тебе никак нельзя. Забудь даже думать об этом. К оперативной работе в других регионах, сам понимаешь, привлекать тебя пока тоже нельзя… Но на улице ты, конечно, не останешься. По-прежнему будешь получать свой оклад. Подыщем тебе подходящую работу. Возможно, пойдёшь в инструкторы. Всё, свободен.
Выйдя на площадь Дзержинского, Богдан заглянул в «Детский мир» (Инге просила посмотреть, есть ли там какие-то распашонки), потом медленно добрёл до улицы Горького. Захотелось курить. Достал коробку «Казбека», спички, но вовремя остановился, вспомнил: Инге говорила, что курить на ходу вредно. Прошёл ещё немного, огляделся, ага, вот свободная лавочка в скверике у памятника Юрию Долгорукому. Выкурил одну папиросу, потом, чему-то усмехнувшись, вторую.
Значит, Инге всё-таки соизволили разрешить уехать рожать в ГДР. Не забыли, стало быть, что «железный Шурик» был у них почти что крёстным отцом. И на том спасибо.
Он встал, обогнул памятник и оказался в Столешниковом. Ноги сами привели его к «Яме», как называли эту пивную старожилы-москвичи. Очередь — хоть тут повезло — оказалась совсем небольшой. Богдан отсмотрел публику: вас бы в Мюнхен, в «Штахус» или «Хофбройн-хаус»…
«Итак, очень скоро я останусь один, — грустно заключил Богдан. — Между небом и землёй». Хотя нет, конечно, нет: Комитет его в покое не оставит. Как поступают с «отработанным материалом», Сташинский не знал, но догадывался. Агента используют максимум в двух-трёх акциях. Потом на смену подтянется другой «мастер», подготовленный не менее замечательным образом. Его тоже задействуют в нескольких операциях. Одновременно и ему подберут квалифицированную замену. Исполнитель долго жить и не может, и не должен. Не держать же его «под колпаком» до самой пенсии. Ни к чему, да и накладно, наверное. Он всё хорошо понимал. Это был холод неизбежности, предопределённости судьбы. Начиная работу на «контору», не подозревал, что затевает игру со смертью. Ликвидировав Ребета и Бандеру, Богдан Сташинский собственными руками затянул у себя на шее петлю. Это стало ясным теперь, когда изменить что-либо уже невозможно…
В оставшиеся до отъезда Инге дни в Богдане сама собой удесятерилась бдительность. Чувство опасности, повышенная подозрительность преследовали его и передавались Инге. Атмосфера в семье была такой, словно в квартире стоял гроб с покойником. Старались побольше гулять на свежем воздухе, как и советовали врачи.
В один из последних вечеров поехали в центр. Медленно падал снег, ветра не было, по Цветному бульвару прохаживались парочки. У Инге было отличное настроение, хихикая, они придумывали всякие кодовые словечки, которыми будут пользоваться при переписке. То, что предстояло делать в Берлине Инге (кроме родов, разумеется), они уже давно обсудили.
— А твой Шелепин будет у нас проходить как «дорогой бог», договорились? — смеясь, предложила Инге.
— Идёт, — согласился Богдан. — Теперь так: если тебе удастся связаться с американцами в Западном Берлине, напишешь «побывала у портнихи». Запомнила?
— Запомнила…
В самом конце января 1961 года Инге уехала в ГДР. Ровно через три месяца в Дальгове на свет божий появился Сташинский-младший. Имя будущему ребёнку они специально подбирали универсальное: по-русски мальчика будут звать Пётр, по-немецки — Петер. Родится девочка, пусть будет Катей. Катрин — Катерина…
Роды, сообщала Инге, проходили очень трудно, со всякими осложнениями. Несколько дней новорождённый гражданин (неизвестно только, какого государства?) балансировал между жизнью и смертью. Врачи пытались делать всё возможное, чтобы спасти малыша. Вытащили.
«Контора», конечно, не забывала заслуженного офицера. Сташинского, дабы не скучал в отсутствие жены, а повышал квалификацию, определили на курсы при Институте иностранных языков. Но и в Комитете он был вынужден появляться регулярно. Начальство вроде бы смягчилось, и в разговорах вновь стали проскальзывать косвенные намёки относительно новых ответственных заданий, вновь заговаривали о возможной долгосрочной резидентской работе где-нибудь в Европе. Впрочем, Сташинский в свою окончательную «реабилитацию» не верил. «Контора» никогда и никому не прощала даже малейших промахов, ошибок и косых взглядов. Разумеется, о поездке (даже краткосрочной, хотя бы на день-другой) в Берлин к жене и новорождённому сыну можно было и не заикаться.
