Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

На его громко сказанные слова вошли женщины, и Доминика добавила:

— Я тэж за Володимира Ильича!

В комнате Панина низко навис потолок. Жарко и душно, как в предбаннике.

Курильщики сидят на подоконниках, струи дыма выпускают во двор.

Давно скинуты пиджаки, расстегнуты верхние пуговицы рубашек.

Женщины обмахиваются книжками, как веерами.

Лепешинский ходит по кухне с дочкой на руках и чуть слышно напевает: «Бай, бай — поскорее засыпай». Но разве может заснуть ребенок, когда из горницы летят резкие голоса. Поскорей бы вернуться домой да уложить Оленьку в кроватку.

Пантелеймон останавливается у двери, прислушивается. Нет, не похоже на близкий конец дискуссии. Будто костер разгорается на ветру!

Выбегает Ольга, берет у него ребенка:

— Иди. Тебе ведь тоже надо знать. И скажешь там свое слово.

Голоса все те же, один басовито-бархатный, гордый и самоуверенный, другой звонкий, с картавинкой, непоколебимо убежденный в глубокой правоте.

…Полемика развернулась сразу же после прочтения проекта резолюции. Кржижановский сказал, что он согласен не только со всеми формулировками — с каждой запятой. Лепешинский и Шаповалов присоединились к нему. Ленгник слушал их, сумрачно глядя косоватыми глазами из-под мохнатых бровей. Потом, побарабанив пальцами по крашеному подоконнику, встал, прямой, как столб, голова — под потолок.

— Я не могу так легко и безоговорочно принять проект целиком, — заявил отрывисто и резко; переведя дух, продолжал спокойнее. — Правда, некоторые пункты располагают к себе последовательной логикой. В самом деле, в «Кредо» путано изложена история рабочего движения на Западе, и я согласен с Ульяновым, что пролетариат «участвовал в борьбе за политическую свободу и в политических революциях». Согласен, что в этих бумажках, которые мы обсуждаем и столь поспешно осуждаем, искусственно разъединяются неразрывные формы политической и экономической борьбы.

Владимир Ильич ждал, что оратор вот-вот произнесет многозначительное «но» и перейдет к возражениям, а Ленгник не спешил, он попросил Ульянова рассказать собранию об авторе «Кредо»: кто он, где проживает и является ли членом партии?

— Я полагаю, мы имеем дело не с одним автором, — ответил Владимир Ильич и в душе посетовал на Анюту, не разузнавшую, чья же эта «исповедь веры». — О единственном путанике не стоило бы и говорить.

Взглянув на Сильвина, вспомнил его слова о «выстреле по воробьям». Чего доброго, Михаил поддастся влиянию и тоже будет возражать? Но Сильвин, к его чести, сидел молча. А Ленгник? Этот, видать, утвердился в своей мысли, что «Кредо» сочинил один-единственный воробей! Сейчас последует ход конем. И действительно, Фридрих Вильгельмович переспросил с пристрастием:

— Вам не известно? Вы не можете сказать, чьей рукой написаны эти бумажки?[12] А не являются ли они случайными? Не зовете ли вы, по своей горячности, сражаться с призраком?

— Ну, знаете ли… — Владимир Ильич, сунув руки в карманы, пожал плечами и вдруг, стремительно вытягивая правую вперед, перешел на шутку, будто достал ее из кармана. — С призраком — просто. Чтобы опрокинуть его, достаточно ладана или пенья петуха! Любой поп вам подтвердит!

— Я — серьезно. Мои вопросы имеют немаловажное значение.

— Разумеется, и я — вполне серьезно. — Глаза Ульянова потеряли иронический блеск. — «Рабочая мысль», бесславная сторонница стихийности, тред-юнионизма и «чисто пролетарского движения», без интеллигентов-марксистов, — это вам, Федор Васильевич, не призрак. И Бернштейн, близкий духовный родственник, если не сказать наставник, авторов «Кредо», тоже не призрак.

У Ленгника тяжело шевельнулись брови, упрямо загорелись гордые угольки в глазах.

«Ах, вот что его задело, — отметил про себя Владимир Ильич. — Причина возражений — Бернштейн!»

Той порой Барамзин, сидевший рядом, потянул Фридриха Вильгельмовича за рукав рубашки:

— Напрасно ты!.. Дома в Теси выясняли позиции. Хватило бы.

— Не мешай, Егор. Потерпи минуту. Речь идет, как вы все убедились, уже не только о каких-то невидимках, именуемых здесь «экономистами», а об Эдуарде Бернштейне!

— Так и быть должно! — крикнул Кржижановский, будто пружиной подброшенный над стулом.

— Криками истина не постигается, — сурово заметил Ленгник, и приопущенные брови резче подчеркнули косину глаз. — Бернштейн — один из ближайших и крупнейших учеников Маркса, душеприказчик Энгельса. Этого нельзя забывать.

— Был одним из ближайших. И тем хуже для Бернштейна, — заметил Ульянов, не ослабляя полемического накала.

— Я по немецкой печати, — продолжал Ленгник, — слежу за развитием революционной мысли в Германии и пока остаюсь при убеждении: Бернштейна там критикуют без достаточных к тому оснований, переходят границы возможного. Не случайно на прошлогоднем съезде в Штутгарте не возник вопрос об исключении его из партии. Такова позиция Августа Бебеля, у которого, по словам Энгельса, самая ясная голова во всей немецкой партии. А у нас готовы вместе с водой, по русской пословице, выплеснуть ребенка. В то самое время, когда мы здесь, в глубине Сибири, о ребенке еще не имеем ясного представления.

— Пусть будет по-вашему: мы, в силу своей оторванности от культурных и рабочих центров, об оппортунизме Бернштейна пока не имеем всестороннего представления. Но, — Ульянов прищурил глаза, полные разящей иронии, — Плеханову вы верите? Георгию Валентиновичу? Верите? Отлично! Это, товарищи, все слышали? Так вот вам, — потряс вытянутой рукой, как бы оделяя всех этими словами, — вот выражение Плеханова, не оставляющее никаких сомнений: «Мы должны похоронить Бернштейна». Ни больше ни меньше, как — по-хо-ро-нить! Читайте «Sachsische Arbeiter-Zeitung»[13], номера двести пятьдесят третий и двести пятьдесят пятый за прошлый год. Не видели? Но вы же во всеуслышание заявили, что следите за немецкой социал-демократической прессой. Приезжайте в Шушенское — мы вам покажем эти номера.

Встал Шаповалов, прося слово, потом — Панин, за ним — Энгберг. Все трое говорили, что нечего церемониться с Бернштейном, явно превратившимся в отступника, что о вопиющих извращениях марксизма Бернштейном и его последователями необходимо сказать со всей прямотой. Слушая их, Владимир Ильич подмигнул жене: «Каковы наши орлы! Энгберг-то как режет! По-рабочему!» А Зинаида Павловна звонко ударила в ладоши.

Ленгник упрямо повторял:

— Можно же по-другому. В иных выражениях…

— Если дело только за выражениями… Мы еще успеем вернуться к тексту, — сказал Ульянов, дороживший более всего единодушием. — А сейчас лучше бы погулять. В порядке отдыха. А еще бы лучше поиграть в городки. Кто умеет? Впрочем, премудрость невелика.