На пути с Цейлона в Индию он со своими спутникам попал в кораблекрушение. Буря вынесла потерявшее управление суденышко на мелководье, под порывами ветра оно билось о подводные камни, огромные волны перекатывалие через палубу, грозя затопить укрывшихся в трюме людей.
«Мы воочию увидели смерть, — вспоминал Ибн Бат-тута. — Люди стали выбрасывать все, что было с ними, прощались друг с другом. Мы срубили мачту, и матросы соорудили плот. До берега было два фарсаха. Я вознамерился спуститься на плот, но со мной были две наложницы и два товарища… Я предпочел уступить им свое место».
Всю ночь Ибн Баттута оставался на заливаемом водою судне, а к утру море успокоилось, и опасность миновала. Подоспевшие с берега лодки подобрали потерпевших кораблекрушение и благополучно доставили их на землю.
Но злоключения Ибн Баттуты на этом не кончились. Некоторое время спустя во время морского перехода из Каулема в Каликут он был до нитки ограблен пиратами.
«Они яростно сражались с нами и одержали победу, — писал Ибн Баттута. — Они отняли все, что у меня было и что удалось мне сберечь на черный день, забрали жемчуг и драгоценные камни, подаренные мне правителем Цейлона, платье и дорожные припасы, не оставив даже ничего из одежды, кроме штанов».
В который раз Ибн Баттута остался без всяких средств к существованию. Добравшись до Каликута, он поспешил в мечеть, где вынужден был скрываться до тех пор, пока не подоспела помощь от добрых людей. «Один богослов послал мне одежду, городской кадий — тюрбан, кто-то из купцов — другую одежду…»
Ибн Баттуте исполнилось сорок два года. Возраст весьма почтенный по тем временам. Кочевая жизнь и постоянно преследующие его неудачи уже вызывают раздражение и усталость. Он и сам временами не может понять, что удерживает его на юге Индии, где у него нет ни семьи, ни друга. По всем меркам пора уже подводить итоги, а главная цель — посещение Китая — так и осталась неосуществленной. Сколько времени потребует новое опасное предприятие — года, двух, пяти лет? Суждено ли ему вернуться на родину, которая уже померкла в памяти, потускнела, напоминая о себе лишь невнятным томлением души, ночными сердцебиениями, смутной тревогой, покатывающей внезапно и сжимающей горло вперехват?
Но Ибн Баттута не из тех, кто отступается от задуманного. В 1346 году он вновь отправляется на Мальдивские острова, где ему удается в короткий срок значительно поправить свои финансовые дела. За время его отсутствия одна из жеи родила ему сына, и первое побуждение магрибинца — взять ребенка с собой. Визирь идет ему навстречу, не обращая внимания на мольбы и причитания матери. Но в последний момент Ибн Баттута внезапно отказывается от своего решения и, крепко поцеловав истошно орущего мальчугана, возвращает его еще боящейся поверить в свое счастье женщине. «Я понял, что ему лучше остаться с ними», — объясняет он впоследствии мотивы своего поступка.
Мешки с раковинами каури, этой традиционной разменной монетой древности, погружены на судно. Шлепая по палубе босыми ногами, взад-вперед снуют темнокожие, высушенные экваториальным солнцем матросы. Женщина на берегу уже не плачет. Прижимая к груди успокоившегося ребенка, она растерянно смотрит вслед уходящему кораблю. Сердце готово выпрыгнуть из груди, и она знает, что ей вовек не забыть этого часа, но может ли она знать, что человек, с которым она познала все радости жизни, не будет забыт ни завтра, ни через десять лет, ни много веков спустя.
«Я вышел в море, и мы плыли 43 ночи и прибыли в стану Бенгалию, — писал Ибн Баттута. — Это обширная страна, в ней обилие риса. Нигде во всем мире не видел я более низких цен, чем здесь, и тем не менее это страна несчастья: жители Хорасана называют ее „адом, полным богатств“.»
После полуторамесячного пребывания в Бенгалии Ибн Баттута предпринял путешествие в горы Кхаси, что находятся у самой границы Тибета, чуть южнее долины Брахмапутра, на территории нынешнего индийского штата Ассам. К сожалению, он мало что сообщает об этих до сих пор недостаточно изученных районах Индии, и вся его информация сводится к тому, что в горах Кхаси водятся мускусные олени, жители гор похожи на турок, отличаются незаурядной выносливостью и склонностью к колдовству. Впрочем, специалистам приходится быть благодарными и за эти скупые обмолвки, так как Ибн Баттута прямо указывал, что единственной целью его путешествия к плато Шиллонг была встреча с мусульманским отшельником Джелал ад-дином ат-Тебризи, который в течение долгих лет занимался распространением ислама среди местных племен.
Иначе и быть не могло. Мир, описанный Ибн Баттутой, был населен прежде всего мусульманами; вероисповедный критерий довлел над всеми остальными, определял вкусы и пристрастия, позиция и оценки. И лишь благодаря исключительной любознательности Ибн Баттуты, побуждавшей его пристально приглядываться ко всему, что представлялось экзотическим, необычным, его мемуары поднялись над конфессиональной узостью, запечатлев для потомков жизнь XIV столетия во всей ее сложности и многообразии.
* * *
Известно, что средневековые китайцы не проявляли особого интереса к жизни окружающих их народов. Даже в сравнительно поздние времена их знания о далеких странах были весьма приблизительны, а зачастую попросту курьезны, как, например, сообщение одного китайского географа XVIII века об Италии, которая, по его словам, знаменита главным образом тем, что там существует остров, где петухи несут яйца. Разумеется, на основании этого забавного факта не следует делать выводов о китайской географической науке, хотя удивительный этноцентризм китайцев, безусловно, существенно ограничивал возможности углубленного познания сопредельных стран.
Узость географических представлений китайцев имела свои причины. Китайские императоры считали свою страну центром вселенной, а иноземные народы — варварами, находившимися в вассальной зависимости от Китая.
«Я, почтительно получив на то соизволение Неба, правлю как государь китайцами и иноземцами». Такие утверждения характерны для китайских манифестов о верховной власти императора. Идея о собственной исключительности была замечена за многими народами древности. Не миновала она и Китая, где приобрела характер всеобъемлющей государственный доктрины, став философско-этической основой мироощущения каждого и всех. Для обозначения иностранца в китайском письме существовал иероглиф «фань», имевший пренебрежительный оттенок «варвар», «дикарь». Дело доходило до того, что, обмениваясь подарками с иноземными государями, китайцы только свои дары считали дарами, тогда как ответные посольства, по их мнению, доставляли ко Двору Сына Неба причитавшуюся с них вассальную дань.
