Почти год мы работали над спектаклем «О мужике, корове, короне и бабе во всероссийском масштабе» – это было что-то! И вот, наконец, когда он был готов, вся театральная Москва в половине первого ночи пришла его смотреть. Происходило это где-то на окраине, рядом с трамвайным парком. Снег валил хлопьями. У нас не было денег, чтобы взять гардеробщицу принимать дорогие шубы и пальто. И тогда Татьяна Кирилловна Окуневская, с которой меня очень прочно и надолго свела судьба, в свои неюные годы перепрыгнула гардеробную дверцу и стала принимать шубы от зрителей. Потом пришли представители КГБ, был скандал. В конце концов, с опозданием на час под крики «Ура!» и аплодисменты спектакль начался.
А само действо в «Скоморохе» было безумно интересно. Это был синтез танца, пения, музыки, драмы, гротеска, пантомимы. Очень жаль, что молодому поколению это не удалось увидеть.
– Вы упомянули Окуневскую, с которой подружились на долгие годы, Раневскую. Как вы умудрялись находить общий язык с такими, в общем-то, тяжелыми и недоверчивыми людьми?
– Не знаю. Но в разные годы у меня были разные «духовные родители». О Раневской я тебе уже рассказала. А после нее в мою жизнь вошла Анна Григорьевна Лисянская, замечательная характерная актриса кино и ленинградской сцены. Я безумно любила ее и даже не подозревала, что когда-нибудь с ней познакомлюсь. В ее дом я попала случайно и… осталась там на целых четыре года. Она и ее муж заменили мне родителей. Несколько лет назад, когда Анна Григорьевна осталась одна и тяжело заболела, я помогла ей перебраться к родственникам в Израиль. Навещала каждый год до самой ее смерти.
А Татьяна Кирилловна Окуневская вошла в мою жизнь в ту памятную ночь, когда «Скоморох» выступал в Москве. После спектакля она пригласила всю нашу труппу к себе домой. Причем, ни продуктов, ни посуды у нее не было, и она бегала по своим друзьям и знакомым, чтобы принести водку и закуску. А наутро ей надо было ехать с какими-то концертами в провинцию, и мы отправились вместе с ней.
Я много с ней ездила в эстрадной бригаде, много мы хлеба-соли съели вместе. Часто она мне помогала и материально, и морально. Практически все годы, которые я жила в Москве, я жила у нее. Человек она сложный, но чрезвычайно интересный и умный.
Так что вся моя творческая жизнь – это периоды: Раневская – Лисянская – Окуневская.
– Лиля, я с удовольствием каждый раз пересматриваю очаровательный, тонкий, ироничный фильм Ролана Быкова «Внимание, черепаха!», и меня всегда восхищала боевая спортивная бабушка в вашем исполнении. Не обидно было начинать кинокарьеру с возрастной роли?
– Да что ты! Единственное, мне запомнился эпизод, когда одна помрежка подошла ко мне и говорит: «Ну, как же так, девочка, вам ведь совсем немного лет, а вы уже такая толстая». Я оправдываюсь: «Понимаете, мне сказал Быков, что я молодая для бабушки, и мне надо немного поправиться…» – «Да что вы такое говорите? Нельзя быть такой, девушка! Надо сбросить все эти лишние килограммы!» Разговор слышала Зоя Федорова, которая сразу же меня подозвала и заявила: «Ничего не слушай. Ку-шай!!! Кушай, сколько влезет!»
Быков очень интересный режиссер. Мы с ним встретились в Москве, когда распался «Скоморох». Полтруппы поехала в Ленинград показываться в театры, полтруппы – в Москву. Мы выступили в учебном театре одного из институтов, и после спектакля ко мне подошел Быков: «Можешь спеть «Орлята учатся летать!»?» Я говорю: «Могу. Орррлята учатся летать!» Он помолчал, потом спросил: «А громче можешь?» Спела громче. – «Все, будешь у меня сниматься в роли учительницы пения». Я знала, что режиссеры всегда врут, и вдруг мне пришла телеграмма в Таллин с вызовом на фильм «Внимание, черепаха!». Правда, на другую роль – бабушки. Это был мой первый фильм, который, кстати, в 1971 году получил золото на Московском кинофестивале как лучшая картина для детей.
После этого я не снималась восемь лет.
– А потом была «Степь» в постановке Сергея Бондарчука.
– Да. Это совсем иная работа. У Бондарчука среди других требований к актрисе на роль Розы было такое: 38 лет и добрые голубые глаза. И вот они искали по свету, дошли до Польши, до Венгрии, и, как мне потом сказали, я была сто второй на пробе – ассистент режиссера как-то попала в Театр на Таганке, и там замечательный мой дружок Гоша Ронинсон сказал: «Да что вы ищете? Малкина есть в Ленинграде, в Театре комедии». Вот так я, собственно, и попала к Бондарчуку. Он посмотрел меня и сказал: «Замечательно. Все очень хорошо, но не похожа на еврейку»… Ну, тут я вообще не знала, что мне делать! Меня выкрасили, сделали белый клок волос, и такая я играла в фильме.
Я поначалу очень боялась Бондарчука. Все говорили, что он неинтересный режиссер, постоянно орет и так далее. Все оказалось совсем наоборот. Он показал себя очень интеллигентным режиссером, с ним было абсолютно спокойно и легко.
– Но в основном в кино вы снимались в эпизодах?
– А кто бы мне дал главную роль? Я же толстая и смешная. Конечно, эпизоды. Всего их где-то штук сорок вышло. Конечно, я их все не вспомню. «Хуторок в степи», «Уходя – уходи», «Придут страсти-мордасти», «Уникум». В двух фильмах снялась у Жени Гинзбурга. Это было просто замечательно! В «Острове погибших кораблей» мне дали возможность посвистеть, и я была вся в татуировках. Второй фильм – «Руанская дева по прозвищу Пышка». Когда Гинзбург меня вызвал, я поехала, думая, что буду играть хозяйку борделя. И вдруг узнаю, что он меня утвердил на роль старой монашки. Я безумно удивилась: «Женя, как это так – я и монашка?» Он говорит: «Знаешь что, у моей монашки должен быть блядский глаз!»
Много я работала на телевидении. В Москве дебютировала у Миши Козакова в телеспектакле «Блюзы Ленгстона Хьюза», а в Питере снималась очень часто.
Последним моим фильмом в России стал сериал «Белые одежды», мне он очень понравился. Я вспоминаю с великой любовью режиссера Леню Белозоровича. Там я играла замечательную роль профессорши Побияхо – такую сволочную сталинистку, всю в орденах, с «Беломором». Это была хорошая точка в российском кино.
– Знаете ли вы, что коллеги называют вас «королевой мата»?
– Часто русский человек употребляет слова-паразиты, такие как «значит», «так сказать», «знаете ли», «понимаешь». У меня этих слов паразитов не было и нет. Они были, извините, другими. Я действительно материлась, матерюсь, да так и умру, наверное, с матом и сигаретой в руке. Но если бы этот мат был злым, все было бы иначе. Он у меня как междометие, поэтому все смеются, когда я матерюсь.
Однажды в театре «Эксперимент» меня вызвали в конце года директор и худрук и долго мне рассказывали, какое это безобразие, что я самая старая в труппе, а веду себя, как хулиганка… А внизу меня ждет весь коллектив, чтобы отмечать в ресторане конец сезона. И вот сорок минут я эту галиматью выслушивала, потом спросила: «Можно мне уйти?» Мне сказали – можно. Я подошла к двери, повернулась и сказала: «А вот теперь вы и вы идите к е… матери!» Был дикий смех, и от меня отстали.
