Записки незаговорщика - Ефим Григорьевич Эткинд

— Ваша антисоветская позиция выразилась и в том, как антисоветские радиостанции раздули ваше дело — о нем сообщали такие махровые станции, как «Свобода», «Немецкая волна», радио Канады. Мы знаем, что у вас многочисленные связи с иностранцами, и, конечно, вы по своим каналам передали заграницу эти сведения. Передали же вы письмо Бродскому с одним иностранцем, у которого оно было изъято на таможне аэропорта Шереметьева.

— Это верно, я однажды послал таким путем письмо Бродскому. Но поскольку оно было отобрано, вы должны знать, что в нем не было ни строчки о политике — оно было сугубо частным.

— Нас интересует не его содержание, а факт передачи нелегальным путем. Антисоветскую деятельность вы ведете давно и последовательно.

Молодой человек: У вас были методологические ошибки даже в кандидатской диссертации, о них говорилось в 1949 году!

— Мне кажется, об ошибках 1949 года сегодня вспоминать неприлично. Помните ли вы, что было в 1949 году?

Второй молодой человек: — В 1949 году тоже была партийная линия, и вы уже тогда ее нарушали.

Круглова: — В 1949 году у нас тоже был социализм. Вся беда ваша в том, что вы никогда не были марксистом. Вы и в других ваших книгах смотрели на литературу эстетски, это проявилось и в 1949 году, когда вы тоже выступали против марксизма.

— Неужели вы теперь, двадцать пять лет спустя, защищаете то, что делалось в 1949 году? Травлю, проработки, аресты лучших представителей нашей интеллигенции? 1949 год — это кампания борьбы с космополитизмом. И вы сегодня упрекаете меня за идеологические ошибки 1949 года? За эстетство? Я сам знаю, что в то время был еще очень незрелым, но тогда, в 1949 году, мой недостаток был пожалуй, не в эстетстве, а в излишней социологичности…

Круглова: — Тогда был один порок, позднее другой… Вы всегда уклонялись от партийной линии и не умели оценить правильно, по-марксистски. В этом ваша беда, и потому вы так отнеслись к писаниям и взглядам Солженицына.

— Сочинения и взгляды Солженицына — вещи разные. Хочу вам напомнить что Бальзак, имевший такое значение для мировой литературы и оказавшийся писателем революционным, по своим теоретическим взглядам был сторонником монархии и католицизма. Художественные произведения Солженицына я считаю замечательными — «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кречетовка», «Матренин двор». Взгляды же его я, как уже говорил, далеко не все разделяю.

— Вы назвали вещи, напечатанные у нас, а имеете в виду, конечно, другие, которые вы читали, в том числе «Архипелаг ГУЛаг».

— «Архипелаг ГУЛаг», насколько я знаю, произведение скорее историко-публицистическое, чем художественное. Так что он не имеет отношения к тому, о чем я говорю.

— Почему же? Имеет — и прямое. У него подзаголовок — «роман». Так, что автор иначе думает, чем вы.

В конце разговора я показал верстку второго тома «Французских стихов в переводе русских поэтов» — рядом с вышедшим прежде первым томом, и сказал, что набор рассыпан, книга не выйдет, а ее ждут во Франции, и ждали у нас, где ее рекламировали.

Круглова — (показывая на том I): Это та книга, которую вы послали президенту Франции?

— Да, только то был экземпляр первого издания, а это — издание второе.

— Мы знаем, что вы тогда послали книгу нелегальным путем, через частное лицо. А том второй, конечно, не выйдет в свет — ваше имя теперь не будет появляться в печати. Что же, вы подвели многих своих коллег, и сами виноваты.

На мой вопрос, что же мне остается делать, если имя мое под запретом, а преподавать мне тоже нельзя, было сказано:

— Конечно, о преподавании не может быть и речи, о печатании тоже. Но работать вам надо. Работать в нашем обществе необходимо.

— Мне кажется, наш разговор заходит в тупик. Давайте подведем итоги. Значит, все ваши обвинения основаны на двух частных письмах, да к тому же на отдельных, допускающих разные толкования фразах из этих писем?

— Это не частные письма, а политические документы. Кроме того, вы еще забываете о сотрудничестве с Солженицыным и обо всем прочем.

— Сотрудничество вы доказать не можете, это ведь несерьезно. Вы можете с основанием говорить только о знакомстве.

— Мы знаем, все знаем, вы утверждаете только то, что вам выгодно. А вот Н.И. Грудинина здесь говорила, что вы настоящий русский ученый… Так вот, вам надо искать себе работу. Есть же другие виды работы, не только те, к которым вы привыкли. Ленинград — большой город, это не провинция, — есть архивы, библиотеки, всякие исследовательские институты другого профиля.

— Я немолод, мне 56 лет, начинать нечто новое мне поздно, да и терять несколько лет для своей работы я уже не могу.

— Ничего не поделаешь, придется искать себе работу. Вы умный человек, знакомых и друзей у вас много, придумайте что-нибудь, а найдете себе работу — мы поможем вам на нее поступить. Только, повторяю, она не должна быть связана ни с преподаванием, ни с публикациями. Ваша судьба в ваших собственных руках.

Вот какой ответ я получил после письма Брежневу. Разговор с Кругловой был для меня мучителен: я не мог позволить себе искренней прямоты, я должен был оперировать моим юридическим правом. Она же твердила, что знает мою подноготную, хотя оперировать могла только фразами из писем: из письма Хейфецу о его статье, из письма молодым евреям. Круглова не желала понимать моих возражений: говорила она напролом, намекая на свою осведомленность из каких-то, мне неизвестных, источников.

Было в период военного коммунизма такое у нас понятие, «революционное правосознание». Оно, это «правосознание», вполне заменяло закон: любого человека трибунал мог приговорить и расстрелу, не утруждая себя доказательствами — достаточно было классовой интуиции: «Я чувствую в нем врага!» Возражать против интуиции? Но ведь опровергнуть ее рационально нельзя. На нее ссылался М. Шолохов в одном из самых позорных своих выступлений — с трибуны XXIII съезда партии (1971), когда о деле Синявского и Даниэля он заявил: «Если бы этих людей с черной совестью поймали в двадцатые годы, когда судили не слишком-то заглядывая