Ознакомительная версия.
Почти все слуги тихо плакали. Адъютант Дмитрия громко рыдал, и слезы капали ему на пальто. Мы сошли вниз и сели в машину.
Дверь захлопнулась. Мы покатили в ночь по безлюдным улицам. На вокзале заметили, что вся площадь перед ним расчищена и окружена полицией. Шеф полиции сам открыл дверцу нашей машины, но не высказал никаких возражений при виде меня и наших дядюшек, которые приехали в другой машине.
Мы молча последовали за ним через царский зал на платформу. Было очень холодно. Ветер гнал по доскам сухой мелкий снег. Поезд стоял перед нами – паровоз и три вагона Вдоль всего поезда и полукругом вокруг нас рослые жандармы образовали тесный кордон. Не считая их, вокзал был безлюден.
Необычная обстановка, полная тишина, пустой, полуосвещенный вокзал – все это складывалось в картину и необычную, и трагическую. Мы жались друг к другу и ждали.
Взволнованный начальник вокзала держался поближе к Дмитрию, желая, очевидно, что-то сказать, но не осмеливаясь заговорить с ним. Наконец, решившись, он попросил разрешения сказать пару слов. Позже я узнала, что он предложил пустить поезд на боковой путь, после того как он отъедет от вокзала, чтобы Дмитрию можно было легко выйти из вагона и скрыться.
Сопровождающие попросили моего брата войти в вагон. Мы обнялись и перекрестили друг друга. Он повернулся и сел на поезд, который начал медленно двигаться. Долго еще я видела сквозь слезы прощальный взмах руки Дмитрия в белой перчатке и с зажатой в ней шляпой.
Я больше не могла ни думать, ни двигаться самостоятельно. Чья-то рука взяла меня под локоть и увела. Я пришла в себя только в машине, почти возле дома, где меня ожидала мадам Лайминг.
Той ночью я осталась с ней одна в огромном покинутом доме, и мы разговаривали до зари, снова и снова обсуждая одну и ту же тему. На следующее утро я заметила, что часовые по-прежнему находятся на своих постах, охраняя уже пустые комнаты. По какой-то причине о них забыли. Я с большим трудом дозвонилась их начальнику и добилась, чтобы их убрали.
Я начала составлять план действий и тут же обнаружила, что от многих, на чью помощь и поддержку имела право рассчитывать, мне ждать нечего. Все их высокопарные слова были уже произнесены, волнения кончились. Все кончилось. Не зная, откуда теперь может подуть ветер, они спрятались по углам. Я была словно на карантине. Но были и другие, более смелые. Председатель Думы Родзянко был одним из таких. У нас с ним произошел длинный разговор. Во второй половине дня я уехала в Царское Село.
Мой отец ожидал меня в своем кабинете. Он был уставшим и измученным. Мы поцеловались, и, откинувшись назад в своем глубоком кресле, он попросил меня, делая попытку оставаться спокойным, подробно рассказать ему о предыдущем дне и отъезде Дмитрия. Он сказал, что после их телефонного разговора с Дмитрием он написал записку императору с просьбой об аудиенции. Но под каким-то предлогом император отказался принять его.
Здесь я должна вернуться к тому времени, когда мой отец, который уже услышал в ставке о смерти Распутина, узнал от своей жены, встретившей его на вокзале, что Дмитрий – один из участников убийства. Удар был ужасным. Мой отец захотел немедленно поехать к Дмитрию в Петроград, но жена, княгиня Палей, отговорила его, боясь за его здоровье.
Из дома он позвонил Дмитрию с намерением вызвать его в Царское Село. Но брат был уже под арестом, и они решили, что на следующий день мой отец приедет к нему на обед.
В тот же вечер отец попросил аудиенции у императора. После некоторых колебаний его приняли, но всего на несколько минут и только после того, как заставили прождать сорок минут в приемной.
Император был очень краток; по его же словам, он не желал обсуждать это дело.
В следующий полдень отец поехал к Дмитрию и, как только закрыл за собой дверь комнаты Дмитрия, не приближаясь к сыну, задал вопрос, мучивший его:
– Вы можете мне поклясться, что на ваших руках нет крови?
Дмитрий поднял руку, перекрестился перед иконой, висевшей в углу, и ответил:
– Клянусь именем своей матери.
Остальная часть их разговора мне неизвестна.
Двумя днями позже, когда распространился слух о том, что императрица требует военного трибунала как для Дмитрия, так и для Юсупова, они вновь повидались, и Дмитрий дал отцу письмо, которое просил передать императору.
В этом письме Дмитрий писал, что как только начнется судебное разбирательство и начнутся допросы, его спросят о мотивах, которые заставили поднять руку на Распутина. Но так как все они поклялись не давать никаких объяснений, он, Дмитрий, предложил отказаться от ответов на вопросы, а затем застрелиться. Он считал, что таким действием он оправдает себя в глазах императора. Не знаю, дошло ли вообще до монарха это письмо.
Мой отец видел гораздо яснее, чем мы, молодые, серьезность положения. Его отношение к случившемуся было осторожным, лишенным всякого энтузиазма. Он признавал, что Дмитрием и Юсуповым двигали патриотические мотивы, но утверждал, что их поступок был опасным и необдуманным со всех точек зрения. Это деяние, как ему виделось, только углубило пропасть, отделяющую царскую семью от России, и убийство, спланированное Юсуповым, в котором участвовал Дмитрий, пусть даже только номинально, было, по мнению моего отца, и напрасным, и ужасающим.
Он считал, что у Юсупова были достаточные средства, которые позволяли ему выбрать другой, более подходящий способ избавиться от Распутина, и винил Юсупова в том, что тот вовлек Дмитрия в участие в этом деле, которое принесет им такую отвратительную, дурную славу.
К тому же мой отец полагал, что императрица под влиянием своего недавнего горя станет более консервативной и реакционной и будет еще решительнее противиться малейшим уступкам общественному мнению.
Он боялся, что никакой совет не возымеет сейчас никакого действия. Действительно, и она, и император, совершенно отдалившись сейчас ото всех, принимали у себя исключительно приверженцев Распутина. Его тень накрывала его жертвы – царскую чету, по-прежнему воздействуя на их мысли и намерения.
Одно время по просьбе некоторых членов семьи мой отец взял на себя ответственность сказать императору, что он думает о сложившейся ситуации, и попытался нарисовать реальную картину, без прикрас. Но император, несмотря на уважение, которое он питал к своему единственному живому дяде и сыну Александра II, был недоверчив. Он продолжал видеть все в другом свете, а именно в том, как это было представлено эгоистичными интриганами, приверженцами Распутина, плетущими интриги при деградирующем дворе. Это было безнадежно.
В тот день был сочельник. Как и в предшествующие годы, для моих еще совсем маленьких единокровных сестер в бальной зале была установлена и украшена прекрасная елка.
Ознакомительная версия.
