Чеслав Милош - Азбука

Довольно крупный, с черной козлиной бородкой, напряженный, но спокойный Сольский был в Нью-Йорке живой энциклопедией знаний о событиях двадцатого века. Даже в городе, где было полно подобных неудачников, он выделялся своими талантами полиглота. Он писал не только по-польски, но и по-русски, по-немецки, по-французски и по-английски. Из каждого разговора с ним можно было узнать очень много нового. Я воздерживаюсь от оценки его книг, поскольку читал их слишком мало, но они заслуживают внимания как летопись столетия и свидетельство удивительного переплетения человеческих судеб. Как прозаик он заботился о точности и простоте стиля.

Исключительность Сольского заключается в том, что он выжил, причем только потому, что рано эмигрировал на Запад. Другие, подобные ему, сгинули в лагерях, особенно если их родным языком был польский и они писали в польскоязычной прессе. Ведь в тридцатые годы польское происхождение было достаточным основанием для ареста.

У меня такое чувство, что благодаря знакомству с Сольским я соприкоснулся с огромным пластом почти не рассматривавшихся вопросов, касающихся первых лет Польши в межвоенном двадцатилетии, или, если точнее: что было с теми, кто оказался по другую сторону баррикад, выступив за великую универсальную идею — против Польши Пилсудского.

Мы ездили туда, чтобы посмотреть сохранившуюся в музейном состоянии миссию Сонома, а еще потому, что при мексиканцах этот городок был столицей Калифорнии. Пока я жил в Беркли, этот край холмов — летом белых с черными купами дубов — постепенно менялся. Сначала там были только ranchos и много лошадей, затем там и сям виноградники и, наконец, множество виноградников, так что долина Сонома стала успешно конкурировать в сортах и названиях вин с соседней долиной Напа.

Недалеко от Сономы находится крохотный поселок Глен-Эллен. Еще в шестидесятые годы средоточием тамошней жизни был бар с висевшими на стенах реликвиями времен Первой мировой войны. В свое время туда часто захаживал Джек Лондон, который облюбовал эти места, ездил там верхом и построил большой каменный дом, где намеревался жить. К тому времени он уже заработал солидное состояние и застарелый алкоголизм. Едва дом успели отделать, как он сгорел. Сегодня он восстановлен — это нечто вроде музея Джека Лондона и местная достопримечательность. А вот бара больше нет — его тоже уничтожил какой-то пожар.

Джек Лондон был писателем моих мальчишеских лет. Случилось так, что судьба занесла меня на берега залива Сан-Франциско, где его легенду хранят такие места, как живописная площадь Джека Лондона неподалеку от оклендского порта или дом-музей в Глен-Эллен.

А еще Джек Лондон был частью американского мифа в России — после революции его много переводили, отчасти из-за его социалистических взглядов. В двадцатые годы, когда я ходил в школу, в Польше тоже выходило множество его книг в грошовых изданиях. Их дарвинистский реализм наверняка каким-то образом повлиял на мой юный ум. Один его роман особенно поразил меня, когда я был уже постарше: «Мартин Иден» — о начинающем писателе из Сан-Франциско, который живет впроголодь, безуспешно посылает свои рассказы в издательства и любит недосягаемую дочь миллионеров. Внезапно он обретает славу и богатство, но тогда обнаруживает, что полюбил идиотку, и совершает самоубийство, прыгая ночью в море с борта парохода. Очень романтично. Этакий вариант Вокульского и Изабеллы Ленцкой[431]. Однако в память мне запал прежде всего эпиграф из Суинберна:

Моя бывшая шефиня в варшавской дирекции Польского радио. Если написать ее биографию, получились бы одновременно и дифирамбы тому поколению поляков, которое после разделов построило независимую Польшу, и защитительная речь на каком-нибудь гипотетическом суде истории, и похоронный плач.

Панна Халина Желеховская (разумеется, из шляхетской семьи) родилась в 1894 году. Это означает, что на ее раннюю молодость пришлись великие исторические события. Во время Первой мировой она работает в Оренбурге в Комитете помощи жертвам войны, в 1917–1918 годах — в системе образования на Виленщине, в 1918 году она член Комитета обороны Львова, в 1920-м — Польского Красного Креста. Затем учеба на философском факультете Варшавского университета, степень магистра и дополнительное образование в Сорбонне. Просматривая ее личные данные, я не совсем понимаю, как обстояло дело с ее фамилией, если она вышла замуж за Зигмунта Чарноцкого из имения Начи близ Новогрудка. Значит, видимо, она развелась (но как?) и Збигнев Сосновский, ихтиолог, был ее вторым мужем.

Когда я пишу о ней сейчас, мое внимание привлекает нечто иное, нежели во времена, когда я ее знал. Тогда меня больше всего поражали ее страстное обожание Пилсудского и принадлежность к внутренним кругам санации — но демократическим и либеральным. Лишь потом я понял, как мало было у нее надежды. Об этом можно было догадаться по некоторым ее частным высказываниям — сдерживавшимся, потому что признаваться в пессимизме было не в ее духе.

Сейчас Сосновская видится мне фигурой, знаменательной для некоторых кругов шляхетской интеллигенции — трудно сказать, насколько многочисленных. Она была племянницей генерала Юлиана Стахевича, который, как и многие другие высшие военные чины, был в свое время членом «Зета», то есть принадлежал к группе, которая противостояла Национальной партии, выступала на стороне Пилсудского и имела многочисленных представителей в Легионах. Членами «Зета» были когда-то и военные, которые командовали подпольной армией во время Второй мировой войны — генералы Грот-Ровецкий и Хрусцель. В самых общих чертах можно сказать, что это и была среда Сосновской — та интеллигенция, чьим выразителем считался Жеромский, которая занималась конспиративной деятельностью, а начиная с 1914 года выступала с оружием в руках, которая вместе с Пилсудским строила независимое польское государство и выиграла войну 1920 года. Она же несла ответственность за «правление полковников», а затем, в 1939–1945 годах — за руководство подпольем. Варшавское восстание было последним свершением и поражением этой интеллигенции. Я пишу об этом вкратце, воздерживаясь от оценок.

Получив высшее образование, Сосновская занялась журналистикой. Ее «входной билет» в Сейм 1928 года дает пишу для размышлений. Он выписан на имя секретарши вице-маршала Сената Х. Гливица из Беспартийного блока сотрудничества с правительством[433], а Гливиц был крупным деятелем польского масонства. Жеромский, мечты о «стеклянных домах», демократия, терпимость — всё сходится.