Мы с Беллой выработали собственную тактику. Если мы считаем правильным сделать какой-то шаг, имеющий политический резонанс, то мы вольны и должны это сделать, а власть пусть сама думает о мере наказания. Так позднее произошло знаменитое заступничество Беллы за Андрея Дмитриевича Сахарова, за Войновича, Копелева, Владимова. Мы не хотим уезжать. Если же власти решат выслать нас насильно, то мы будем к этому готовы. Мы не скрывали своей позиции. И почти каждое застолье с друзьями, эмигрировавшими из страны, кончалось спором об отношениях творца с властью и проблеме отъезда.
И в этот раз возник ожесточенный спор между Чеславом и Томасом с одной стороны и нами с Беллой — с другой. Речь неожиданно зашла о судьбе Блока. Чеслав и Томас доказывали, что Блок сотрудничал с властями, а мы с Беллой яростно защищали Блока.
Известно, что в 1917 году Блок работал в Чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной Временным правительством для расследования «противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц», редактировал стенографический отчет комиссии. После Октября он какое-то время надеялся на возможность сотрудничества интеллигенции с большевиками, на вопрос анкеты: «Может ли интеллигенция работать с большевиками» ответил: «Может и обязана». И Белла, и я были совершенно уверены в чистоте и наивности Блока и в его невиновности. А наши оппоненты обвиняли Блока — не столько в силу самих фактов, сколько исходя из современных политических реалий, которые отражались на их судьбе.
Мы так и не смогли прийти к мирному разрешению этого болезненного спора. Накал страстей был неистовым. Милош и Венцлова не испытывали подлинного пиетета к Блоку, да и вкладывали в свои высказывания собственные переживания по поводу взаимоотношений с властью и решения остаться на Западе. Мы понимали причины крайности их суждений. Но не могли, как ни старались, донести до них свою любовь к Блоку и свою трактовку его трагедии, трагедии человека, задохнувшегося в безвоздушном пространстве, образовавшемся в России после Октябрьского переворота.
Взглянуть на происходящее со стороны, с иронией, увидеть себя под пальмами, с холодным виски, неистово спорящими о месте поэта в России, никто из нас не мог.
Белла хорошо помнила этот разговор:
А ты помнишь, когда мы ехали в Лос-Анджелес, нам Бродский дал рекомендацию, чтобы мы встретились с Чеславом Милошем и Томасом Венцловой. Помнишь, как они нападали на Блока? Ну, на это я никогда не соглашалась…
Искавший мук, одну лишь муку:
Не петь — поющий не учел.
Вослед замученному звуку
Он целомудренно ушел.
Приняв брезгливые проклятья
былых сподвижников своих,
пал кротко в лютые объятья,
своих убийц благословив.
Поступок этой тихой смерти
так совершенен и глубок.
Все приживается на свете,
и лишь поэт уходит в срок…
К счастью, яростный спор не разрушил наших отношений с этими замечательными людьми.
* * *После выступления Беллы в Беркли состоялось ее выступление в Стэнфорде, а я там же прочел лекцию о театре. И мы опять пошли в консульство. Нас снова встретил заместитель консула, опять поразив своими габаритами. Он сказал, что готов на следующий день отдать наши паспорта, но просит Беллу выступить перед сотрудниками консульства. Вечером такое выступление состоялось. Слушатели были очень сдержанны во время чтения, но тем не менее оказались весьма растроганы и потом говорили нам об этом. На следующий день мы получили свои паспорта с продлением срока действия визы еще на два месяца и вернулись в Лос-Анджелес для продолжения работы в UCLA.
По окончании сессии мы вылетели обратно в Нью-Йорк и снова остановились в доме Питера Спрэга. На этот раз в качестве housekeeper оказался сам Эдуард Лимонов. Уже в одиночестве, без Юлии.
Я привез из Лос-Анджелеса несколько написанных мною полотен. Мы договорились с Бродским, что заедем к нему домой на Мортон-стрит, 44 попрощаться, и я подарил ему на память свою работу из серии «Арлекинада». Мы прощались, понимая, что разлука будет долгой.
* * *
После возвращения из Америки в Москву мы оказались как бы в другом мире. Но жизнь продолжалась, и Белла продолжала выступать с поэтическими чтениями. Во время одного из них, в Ленинградском университете, она получила записку и прочла ее публично: «Один храбрый аноним спрашивает: если не боитесь, скажите, что вы думаете о Бродском?». — И ответила: «Я боюсь, очень боюсь. Но я думаю, что он гений!».
Прошло десять лет со времени нашей первой поездки в Америку. Все эти годы нас приглашали приехать туда различные организации, в том числе университеты, фестивали, поэтические форумы. Но власти нашего государства неизменно отвечали отказом. Сработало только приглашение Гаррисона Солсбери.
Второй раз мы прилетели в Америку 15 февраля 1987 года. В аэропорту нас встречали сам Гаррисон, наша общая подруга Светлана Харрис, мой брат Азарий Мессерер и Майя Аксенова.
Эта поездка уже давала несколько иное ощущение американской реальности. За десять лет произошли значительные изменения в человеческих судьбах. В США обосновалось много старых друзей. Лева Збарский и Юра Красный перебрались из Израиля и теперь жили в Нью-Йорке. Вася и Майя Аксеновы, которых, по существу, вынудили уехать из СССР, также жили в Америке. Максим Шостакович попросил в Штатах политическое убежище.
С аэродрома мы поехали в гостеприимный дом Светланы Харрис, где и остановились. В первые же часы после прилета я позвонил в загородный дом Максима Шостаковича. Там в это время находились Лева Збарский, Юра Красный и Кирилл Дорон. Трудно описать их восторг, когда они услышали в телефонной трубке мой голос. Максим стал требовать, чтобы мы с Беллой приехали немедленно. Он тут же вызвал лимузин, который вскоре оказался у подъезда, и мы поехали в Коннектикут к Максиму. Когда мы приехали туда, темпераментный Максим, желая как-то выразить свою радость, стал палить из ружья. Это был действительно потрясающий момент, ведь, расставаясь в те годы, никто не верил в возможность новых встреч. Мы с Левой и Юрой обнялись, оба они с радостью приветствовали Беллу, с которой до этого общались очень мало.
Часа через два я позвонил Бродскому и сообщил, что мы с Беллой снова в Нью-Йорке. Мы договорились встретиться через неделю, 23 февраля, у Иосифа дома, на Мортон-стрит.
