Блок умер. Гумилева расстреляли. ЧК хватает и сажает интеллигентов. Все клокочет и содрогается, но внутренний мир Сомова остается практически непоколебимым, там свои страсти и свои наслаждения…
«Долго читал «Домби и сына» и наслаждался…» (20 января 1922).
«Ходил менять сапоги, выданные мне на одну ногу… Вечером с Анютой… в музей к Нерадовским. Чудный вечер… В саду соловей и сирень. Долго ходили по музею, который перестраивается. Смотрели в сумерках картины… Гуляли по саду, зашли в беседку на Мойке. Все было необыкновенно красиво…» (8 июня 1922).
Только Сомов привык к новому быту, как вдруг:
«Около 5 часов пришел В. В. фон Мекк, и моя судьба решилась: еду в Америку. Анюта была страшно огорчена, плакала, и мне было больно и грустно… Рано лег спать. От волнения и бесконечных мыслей долго не мог заснуть…» (8 октября 1923).
«…получил свой паспорт!!! Но я на нем выписан Samov – Самов. Но это все равно. Буду Самовым!..» (5 декабря 1923).
7 декабря 1923 года Сомов выехал из Москвы в свою заморскую командировку. Николая Бердяева и других российских интеллигентов выкинули из советской России на так называемом «философском пароходе», как нежелательных для страны элементов, а Сомов отправился в санкционированную государством рабочих и крестьян поездку, да еще денег дали в придачу. Его суточные составляли примерно 5 долларов.
25 декабря Сомов сообщает сестре Анюте свои первые впечатления из Лондона: «Утро было красивое, сквозь белый туман светило ярко-красное солнце, не похожее на себя, а скорее похожее на красный фонарь или апельсин…»
Художник везде остается художником, воспринимающим мир сквозь призму красок.
Природа, парки, музеи – все восхищает Сомова. А вот люди… «Толпа неизящна, дамы безвкусно одеты, много морд и скурильных фигур», – отмечает он.
Далее теплоход «Belgenland» – и прощай, старушка Европа! Впереди Америка!
Каждый день путешествия Сомов подробно описывает сестре: «Качает и не тошно, корабль кажется солидным, как какая-нибудь крепость, не страшно, что ты на море и что был «Титаник» и погиб…» (6 января 1924).
17 января 1924 года Константин Сомов ступил на американскую землю. Нью-Йорк его поразил: «Он грандиозен и, не видя его, невозможно вообразить. Чрезвычайно красив местами. «Небоскребы» не производят давящего впечатления, они иногда замечательно красивы, даже воздушны. Чудная архитектура… Здесь такой размах всего, что ходишь и удивляешься…»
Через 10 дней, 27 января, Сомов меняет свое мнение: «Нью-Йорк мне не нравится, хотя я к нему уже привыкаю, но я никогда бы не согласился жить в нем долго. Уж очень деловой, вечно стремящийся куда-то народ…»
позволим сеое маленькую ремарочку: такой уж этот американский народ, он и сегодня куда-то летит и к чему-то стремится.
Новое письмо Сомова к сестре:
«Чем больше живу в Нью-Йорке, тем больше чувствую, что мне не хотелось бы тут жить долго или совсем оставаться. Так чужда вся жизнь, ее невероятный темп. Часто думаю с нежностью о комнате на Екатерингофском, о деревьях на нашем канале и о тишине. Время пройдет как миг, и опять я буду с тобой…» (1 февраля 1924).
Мечтам Сомова сбыться было не суждено. Выставка русского искусства открылась в Нью- Йорке 8 марта 1924 года. После первых трех недель Сомов отмечал в письме на родину: «Продаж очень мало и все пустяки, не имеющие значения для нашей кассы. Как сведем концы с концами, не знаем. Жаль художников, ожидающих помощи. Например Зину (Серебрякову. – Ю. Б.). Почти каждого визитера я подвожу к ее картинам и рекламирую. Но пока ничего не выходит…»
В апреле в «Нью-Йорк тайме» появилась заметка под заголовком «Русские художники ехали за американским золотом, но остались в долгах».
И все же кое-какие картины были проданы. Некий мистер Путбарт купил сомовский «Балет» за 550 долларов (из этой суммы художнику полагалась почти половина – 250 долларов). Покупок было мало, восторгов и восхищений – несколько больше. Художники остались недовольны: лучше меньше похвал, но больше денег. Сомов с грустью отмечает в очередном письме: «Я, Серебрякова, Остроумова имели небольшой и только у рафинированной публики успех». Остальные, увы, нет.
Пройдет всего полгода, и Сомов вполне адаптируется к американским условиям, и вот уже 11 июня 1924 года он пишет «миленькой Анюточке»:
«Тебе Америка не нравится, а между тем в ней много хорошего. Во-первых, свобода, во-вторых, каждый может что-нибудь заработать. В 3-х, комфорт бесподобный; люди добродушны и, скорее, милы.
Иногда романтически великодушны. Они гораздо лучше французов и немцев, хуже англичан. Много наивности и свежести. Но, конечно, бизнес, доллары и реклама их заедает…»
Вскоре Сомов вернулся в Париж и… «каким он кажется после Нью-Йорка тесным и маленьким».
Письма к сестре летят с точностью часового механизма:
«Уже два дня живу в Латинском квартале и этому страшно рад. Здесь так хорошо и удобно. Среди книг и антикваров… От Сены минуты 2…» (2 сентября 1924).
«Едучи в Нью-Йорк, в уме переживаю мои 3 месяца в Париже: я ими чрезвычайно доволен и давно мне не было так хорошо. Все теперь кажется сладким, даже работа, а работал я много и из-за нее многое из того, что хотел, не видал. Во время нее часто тяготился. Теперь же, когда знаю, что удовлетворил заказчиков и окупил свою жизнь в Париже, она мне приятна по воспоминаниям. Сколько было наслаждений болтаться… по этому дивному городу, в котором все камни говорят о старине и об его истории…» (теплоход «Левиафан», 21 сентября 1924).
В Америке Сомов, среди прочих работ, делает рисунок Сергея Рахманинова. В мае 1925 года возвращается во Францию и живет на ферме в Гранвилье (Нормандия) и уже тут делает большой портрет Рахманинова для фирмы «Стенвей».
Естественно, продолжается переписка с сестрой:
«Сегодня мне 56 лет, увы, и я много думал о жизни, о том всем, что так тесно связано с тобой в ней. Грустно стариться, но надо быть мудрым, хотя это и скучно. Сегодня рисовал себя в зеркало…» (30 ноября 1925).
«Какое мучение быть портретистом: какой я! – неуверенный, сомневающийся, трусливый, поминутно падающий духом. Я совершенно иначе работаю, если это не заказ. Свободнее, счастливее и, может, лучше…» (18 марта 1926).
«Все эти недели все тоже думаю, что было, что утекло, и тоже составляю итоги, но не знаю, как их определить? У тебя теперь итог – внучка, ну, а у меня не знаю, какие! Кажется, мне в жизни осталось так немного – вот свидание с тобою и жизнь вместе…» (10 января 1927).
Подводить итоги всегда грустно. Ужасался прожитой жизни Пушкин. Терзался, что прожил не так, Бунин. Даже счастливчик Андрей Вознесенский вынужден был сказать:
