Переносить тяготы заточения Моро помогала его уверенность в собственной невиновности и вера в то, что его преданные друзья на воле старались сделать все возможное, чтобы Моро был оправдан. Кроме того, мысль о своей доброй жене и маленьком сыне вселяла в него еще большую уверенность. Он говорил себе, что когда выйдет из темницы, жизнь наверняка даст ему еще шанс.
Пишегрю, напротив, знал об имеющихся доказательствах своей виновности, но продолжал все отрицать, сохраняя хладнокровие и верность товарищам. Он не сомневался относительно жестокости приговора, который ему готовило беспощадное консульское правосудие. Возможно, если бы удалось упросить Бонапарта, он мог бы заменить эшафот на пожизненное заключение, но Пишегрю не был из числа тех, кто готов был пресмыкаться. Иногда он подумывал о побеге. Но решетки в узком окне камеры были слишком крепки, да и денег у него было недостаточно для того, чтобы подкупить стражников. Впрочем, зачем все это? Стоит ли бороться за жизнь, которая доставила ему столько горя? Он давно уже потерял вкус к ней. Из всей семьи у него остался лишь только старший брат — священник, мягкий и скромный человек, которого всегда огорчала авантюрная и полная опасностей жизнь слишком известного младшего брата.
От госпожи Лажоле — ее муж не получал ни слова. Прячась в глухих закоулках Парижа, она даже не осмеливалась писать. Да и зачем?
А вот Пишегрю читал в своей камере. Реаль принес ему маленькую книгу в кожаном переплете под названием «Мысли Сенеки». Эти мысли выражали благородную твердость духа. Они учили, что человеку со свободным сердцем чуждо рабство, и если он не может с ним бороться, то он вправе избавиться от собственной жизни. Это выглядело как заклинание, как руководство к действию. Пишегрю забыл, что он был христианином. В один «прекрасный день» он крепко обвязал шею своим черным длинным галстуком, отломал ножку стула, просунул ее между шеей и галстуком и стал вращать, как ворот, пока не задохнулся. Только утром охранник обнаружил огромное тело Пишегрю, лежащее поперек кровати. Консульской полиции этот храбрый генерал оставил только свой труп. Ничего больше.
Она оказалась в затруднительном положении. Немедленно были собраны все возможные улики и опубликован протокол о самоубийстве Пишегрю. От трупа она тоже быстро избавилась.
Общественное мнение разразилось настоящей драмой. Никто не хотел верить, что Пишегрю, обладавший огромной физической силой, энергией, высоким моральным духом, мог сам повеситься. Вскоре пошли слухи о том, что в ту злополучную ночь в тюрьму были направлены четыре мамелюка по приказу Бонапарта, чтобы задушить Пишегрю. И как это обычно бывает с очень изобретательным народным воображением, добавили, что первый консул, чтобы спрятать концы в воду, приказал на рассвете расстрелять мамелюков.
Из этих событий был сделан вывод, что ряд пленников башни Тампля вскоре будут приговорены. Мы не знаем, был ли Моро согласен с этим мнением, но очевидно одно — он был поражен, узнав, что этажом ниже, прямо под его камерой, лежит холодное бездыханное тело человека, с которым он разделял славу блестящих побед во времена своей боевой юности.
22 жерминаля (12 апреля 1804 г.) состоялась вторая очная ставка Моро. На этот раз перед ним предстал друг Пишегрю — некий гражданин Кушери, арестованный 8 жерминаля и допрошенный 10-го Реалем.
Тюрьо попросил громким голосом зачитать протокол допроса Кушери, проведенного Реалем.
Вот некоторые выдержки из него:
«В тот момент, когда Моро разговаривал с Пишегрю, то есть в девять часов вечера на бульваре Мадлен, пришел Жорж Кадудаль. У них произошла короткая и холодная беседа…
Лажоле и я сопровождали Пишегрю до дома генерала Моро. Кадудаль нам сказал, когда мы уходили: “Сегодня Моро не будет жаловаться ни на что! Я в этом уверен”.
Разговаривая, мы вошли в гостиную. Пишегрю с Моро уединились в кабинете. Пишегрю пробыл в доме генерала Моро около четверти часа».
Закончив чтение протокола допроса, Тюрьо спросил Кушери, подтверждает ли тот свои показания.
— Да, все так и было, — ответил Кушери. Тогда Тюрьо обратился к Моро:
— Вы только что слышали показания человека, касающиеся лично вас. Что можете сказать по этому поводу?
— Я не мог помешать Кушери и Лажоле привести ко мне домой Пишегрю. Я сказал последнему, что не хочу ни о чем говорить с ним. Через несколько минут он ушел.
Что касается встречи на бульваре Мадлен, то я оказался там случайно.
* * *
Второго жерминаля состоялась последняя очная ставка Моро. На этот раз она проходила в присутствии Лажоле. Были зачитаны все протоколы допроса последнего, после чего Тюрьо потребовал у Моро объяснений.
Пункт за пунктом он отвечал на формулировки Лажоле, подтверждая либо оспаривая их. Наконец, заключил:
— Я постоянно отказывался от встреч, которые мне предлагались, поэтому я был весьма удивлен, когда ко мне домой пришел Пишегрю, сопровождаемый Френьером в первый раз и в компании Лажоле — во второй.
— А разве вы не принимали Лажоле летом прошлого года? — спросил Тюрьо.
— Когда в прошлом году ко мне явился Лажоле, он пришел с одной целью — просить моей рекомендации о восстановле нии в армии. Он попросил у меня некоторую сумму денег для поездки в Эльзас, но я ему отказал. Обращаю ваше внимание, что в бытность мою командующим Рейнской армией правительство, основываясь на моих донесениях в отношении Лажоле, заключила его в тюрьму сроком на 28 месяцев после событий 18 фрюктидора, и, я полагаю, показания Лажоле против меня сделаны из чувства мести.
Тогда Тюрьо обратился к Лажоле:
— Вы настаиваете на своих показаниях?
— Да, чувство мести не имеет к этому никакого отношения.
По правде говоря, официальные протоколы очных ставок, которые мы здесь приводим, не в состоянии описать реальные чувства, которые испытывали эти люди по отношению друг к другу. Протоколы выглядят слишком «спокойными». Но вот записки, которыми тайно обменивался Моро со своей женой, полны трепета и негодования, которые испытывал генерал, сидя лицом к лицу с людьми, которые его обвиняли. «Заявления Роллана разоблачают шпиона…», «эти гнусные допросы мне отвратительны; угрозы чередуются с обещаниями…» или вот еще: «…мне заявляют, что кто-то стоял за дверью и подслушивал, когда я говорил с Пишегрю».
* * *
Вызывает удивление, как мог Моро после 16 жерминаля переписываться с женой и с братом Жозефом, так как после самоубийства Пишегрю в камере Моро постоянно находились два жандарма. Вероятно, опасались или делали вид, что опасаются, что и Моро может прибегнуть к попытке самоубийства.
