Все это было лишь прологом к самому потрясающему заявлению Гюйгенса: на планетах живут «планетяне, имеющие некоторый разум». Может быть, такой же, как у нас? И отвечает утвердительно, так как он должен быть таким, если «мы будем рассматривать его в применении к справедливости и морали или в применении к принципу и основам науки… По той причине, что цель и назначение создателя заключались в сохранении и обеспечении безопасности его тварей». Далее автор в своей книге приходит к еще более ошеломляющим выводам при помощи «аргументов сходства». Если страх перед затмениями заставил человечество изучать астрономию, то астрономия должна быть еще более развитой на Юпитере и на Сатурне, так как там затмения их лун происходят значительно чаще. Если у них есть астрономия, то они знакомы с геометрией, арифметикой и оптикой «по той причине, что изучение искусства и науки не может развиваться не по законам природы». По той же причине планетяне должны быть знакомы и с искусством письма и живописи… Они также знают музыку. Это предположение основано на самом необычном аргументе, который показывает, насколько сам Гюйгенс и его современники были подвержены абстрактному представлению о природе.
Гюйгенс сообщает о том, что в Америке есть такая птица, которая может по порядку спеть шесть музыкальных нот. Из этого следует вывод о том, что законы музыки установлены природой и они неизменны.
С необыкновенной откровенностью Гюйгенс говорил о том, что некоторые могут заявлять, будто планетяне «лишены изысканных знаний и так же, как американцы, были лишены их до начала торговли с европейцами». Однако он считает, что это невозможно. Кажется вполне правдоподобным, что они похожи на нас, землян, что они также живут в домах, у них есть корабли и, повторяет он еще раз, у них есть геометрия, а также «наше изобретение — таблицы синусов, логарифмов и алгебра» (это изобретение было введено в России только во времена царствования Петра Великого). Он даже предполагает, что там может быть такое «изобилие и богатство» на планетах, что у них не может быть ни необходимости, ни желания воровать друг у друга; не исключена возможность, что они настолько честны и добры, что живут в вечном мире и никогда не покушаются на жизнь своего соседа.
Гюйгенс с гордостью перечисляет все последние достижения науки, которые планетяне вполне могли превзойти. Этот список достижений включает и его собственные открытия (маятниковые часы, «громогласная» труба, кровообращение и пр.).
Среди других открытий Гюйгенс выше всего ставил предположение Борелли о законах гравитации, которые подтвердил Исаак Ньютон.
Через пять лет после выхода в свет «Начал…» Гюйгенс писал Ньютону, что, по его мнению, идея всемирной гравитации «абсурдна». Однако уже в «Космотеоросе» он излагает свой окончательный вывод: он вынужден признать, что объяснение комет, сделанное Ньютоном, значительно лучше, чем что-либо предполагаемое Декартом. Трудно было понять, как могли кометы проходить сквозь вихри, требуемые Декартом. Также трудно объяснить эксцентричность планетарных орбит, реальное ускорение и задержку планет на их орбитах, кроме как на линиях, начертанных Ньютоном. Он также соглашался с Ньютоном по поводу формы Земли и с его идеей мироздания.
Гюйгенс заканчивает свою книгу печальным репримандом своего учителя. Гюйгенс писал: «Я удивляюсь, как это Декарт, человек, который первым начал разумно говорить о причинах гравитации, никогда не вмешался в это дело и не пролил свет на проблему».
Он считал, что у Декарта не было даже представления об огромных размерах звездной системы, а также о расстояниях между звездами, что подтверждается тем фактом, что «он считал, что как только какая-нибудь комета появлялась в нашем вихре, она становилась видимой нами. Это, конечно, абсурд. Как может звезда, которая дает нам такой огромный свет только как отражение луча Солнца… как можно это так ясно видеть на расстоянии в десять тысяч раз больше, чем диаметр орбиты Земли?».
Гюйгенс не мог поступить так, как через тридцать лет поступил Вольтер, т. е. выбросить всю теорию картезианства и говорить о «философских принципах Декарта». Но разве сам Декарт не понимал, что вокруг Солнца существует «экстенсум» такой огромный, что «по системе Коперника магнус Орбис всего лишь фасад по сравнению с ним». Но действительно, продолжает он, «вся эта история с кометами и планетами, а также сотворение мира зиждятся на такой шаткой основе, что я часто удивлялся, как такой честный человек, мог заниматься такой ерундой». Далее Гюйгенс заключает, что он, со своей стороны, был бы вполне удовлетворен, если бы ему удалось «разгадать природу вещей, какими они являются сейчас, не утруждая особенно себя проблемами их возникновения (какими они были раньше), или как они были сделаны, зная, что это вне поля человеческого познания и даже предположения».
О глубине потрясения, которое вызвала книга Гюйгенса, можно судить по жалобам ее издателя Михаила Петровича Аврамова, называвшего эту книгу сатанинской. По мнению издателя, «атеистические и богохульные» книги таких авторов, как Фонтенель и Гюйгенс, приводят к разложению общества. Однако Аврамов не делает никаких теоретических выводов, не сообщает критических замечаний по поводу идей книги, вызвавших его возражения. Он просто неоднократно повторяет обвинение «атеисты», считая, что этого вполне достаточно, чтобы осудить их. Аврамов предлагает таким авторам «запечатать рот».
Гравитация Ньютона, а также физические аспекты картезианской космологии, как они были описаны Гюйгенсом, выглядели для Аврамова бессмысленными и незначительными наряду с транспланетарной жизнью.
Аврамов был старовер, хотя вначале он приветствовал светские нововведения Петра. Затем он изменил свое отношение, углубился в религию еще больше и направил свою энергию на различные законодательные проекты по восстановлению патриархата и ослабевающей власти духовенства. Он заводил интриги против Феофана Прокоповича, которого считал виновником того, что Петр начал секуляризацию. Аврамова неоднократно арестовывали и сажали в тюрьму. С невероятным упрямством он использовал любую возможность, чтобы поддержать противодействие духовенства. При Петре II, при Анне и Бироне его преследовали и отвергали. Когда пришла к власти набожная Елизавета и влияние духовенства опять усилилось, его голос, наконец, услышали, и Аврамов направил императрице петицию, в которой сообщал, что еретические идеи «Космотеороса» были частью той зловещей иностранной программы, предназначенной для разложения его сограждан.
И хотя петиция Аврамова была написана через двадцать лет после публикации «Космотеороса» в России, все же это письменное свидетельство представляет исключительную ценность, так как проливает свет на авторство перевода книги. Работа Гюйгенса была известна ученым, а оба издания перевода этой книги являются редкостью и еще недостаточно изучены. Все же одни ученые приписывают этот перевод барону Гюйссену, а в библиографии Сопикова его относят к Джону Вернеру Паусу. Однако ни Паус, ни Гюйссен не были переводчиками «Космотеороса»; этот перевод принадлежит перу Якова Вилимовича Брюса. Что и доказывает петиция Аврамова.
