О'Нейлану было двадцать три года, его покойный отец был генерал, прекрасная графиня Борсати была его сестра; он показал мне графиню Занарди Нерли, еще более прекрасную, но я не воскурил мой фимиам ни одной из них; состояние, в котором я находился, принудило меня к смирению; полагаю, что никто об этом не узнал.
Я никогда не встречал другого молодого человека, более склонного к распутству, чем О'Нейлан. Я проводил ночи с ним, посещая дурные места, и он всегда удивлял меня тем, что делал. Когда он натыкался на место, занятое какими-нибудь буржуа, он приказывал им поторопиться, и если они заставляли его ждать, он награждал их ударами палки с помощью слуги, которого держал при себе для выполнения дел такого рода. Тот служил ему положительно боевым псом — убийцей, предназначенным для того, чтобы свалить на землю человека, которого он хотел убить. Бедный распутник, поступая таким образом, вызывал у меня скорее смех, чем жалость. После такой экзекуции он наказывал шлюху, профанируя вместе с ней самое важное из всех человеческих деяний, а затем уходил, не заплатив, смеясь над ее слезами.
Несмотря на это, О'Нейл был благородным, великодушным, смелым и полным чувства чести.
— Почему, — спрашивал я его, — вы не платите этим бедным несчастным?
— Потому что я желаю им всем умереть от голода.
— Но то, что вы с ними делаете, должно внушить им, что вы их любите, и очевидно, что такой прекрасный человек как вы может только доставлять им удовольствие.
— Удовольствие? Я уверен, что я его им не доставляю. Видите вы кольцо с этой маленькой шпорой?
— Вижу. Для чего оно?
— Чтобы заставить их скакать и так и эдак. Знаете ли вы, как этим щекотать?
Он въехал однажды в город на лошади, скача во весь опор. Пожилая женщина, пересекая улицу, не успела увернуться, она упала и осталась на месте с разбитой головой; он попал под арест, но вышел оттуда на следующий день, будучи уверен, что это был несчастный случай.
Однажды утром мы пошли с визитом к одной даме, и сидели в прихожей, ожидая, когда она встанет из постели. Он замечает на клавесине несколько фиников, и ест их. Дама выходит и через минуту спрашивает у горничной, где финики; О'Нейлан говорит ей, что он их съел, она его ругает. Он спрашивает, хочет ли она, чтобы он их вернул, и она отвечает, что да, думая, что он их спрятал в карман. Дерзкий нахал делает легкое движение ртом, и через мгновение извергает финики обратно. Она убегает, и плут заливается смехом. Я видел нескольких других, владеющих этим талантом, главным образом, в Англии.
Офицер с распиской о шести цехинах в течение недели не пришел их вернуть, и я, встретив его на улице, сказал, что не считаю себя обязанным хранить его секрет. Он мне резко ответил, что ему все равно. Его ответ мне показался оскорбительным, и я думал о том, чтобы получить сатисфакцию, когда О'Нейлан, рассказывая мне о чем-то, сказал между прочим, что капитан де Лорен сошел с ума и его заперли. В дальнейшем он выздоровел, но из-за своего плохого поведения был, в конце концов, разжалован.
О'Нейлан, бравый О'Нейлан погиб несколько лет спустя в битве при Праге. Такой как он, этот человек должен был пасть жертвой либо Венеры, либо Марса. Он бы жил еще, если бы обладал нравом лисицы; он обладал смелостью льва. В офицере это недостаток, в солдате — достоинство. Те, кто пренебрегает опасностью, осознавая ее, могут быть достойны похвалы, но те, кто ее не сознает, — чудо, если они ее избегнут. Следует, однако, уважать этих великих воинов, поскольку их неукротимая храбрость происходит от величия души и доблести, которые ставят их над смертными.
Каждый раз, когда я думаю о принце Шарле де Линь, я проливаю слезы. Его храбрость была храбростью Ахилла; но Ахилл знал, что он неуязвим. Он был бы еще жив, если бы во время битвы мог помнить, что он смертен. Кто из тех, кто его знал, не плачет о его смерти? Он был красив, мягок, учтив, очень образован, любитель искусств, весел, забавен в своих речах и всегда ровен. Фатальная и позорная революция! Выстрел пушки оторвал его от его знаменитой семьи, его друзей и от его будущей славы[51].
Принц де Вальдек тоже из-за своей отваги потерял левую руку; мне сказали, что он утешился, потеря руки не могла ему помешать командовать армией. О, вы, что пренебрегаете жизнью, скажите мне, — разве, пренебрегая ею, вы полагаете сделаться более ее достойными?
Опера открылась после Пасхи. Я никогда ее не пропускал. Я совершенно выздоровел. Я был очарован, видя, что Баллетти придает блеска Марине. Я не ходил к ней, но Баллетти приходил почти каждое утро завтракать со мной. Мы часто разговаривали о характере старой комедиантки, которая была доброй знакомой его отца и уже двадцать лет как покинула театр, и я захотел с ней познакомиться.
Меня поразил не так ее туалет, как ее личность. Несмотря на морщины, она пользовалась румянами и белилами и красила в черное свои брови. Она выставляла на вид свою дряблую грудь, в действительности внушавшую отвращение, показывая, какой она могла бы быть, и два ряда зубов, явно искусственных. Ее прическа была париком, очень плохо приклеенным на лбу и на висках, и ее дрожащие руки заставляли дрожать мои, когда она их мне пожимала. Она пахла амброй, как вся ее комната, и ее жеманство, с которым она старалась мне показать, что я ей нравлюсь, заставляло меня почти терять силы в старании удержаться от смеха. Ее наряд, очень изысканный, весь был по моде, которая должна была устареть двадцать лет назад. Я наблюдал со страхом следы безобразной старости на лице, которое, до того, как время его иссушило, должно было привлекать любовников. Что меня невольно поразило, это детское бесстыдство, с которым эта вневременная старуха пускала в ход свои прежние чары.
Баллетти, опасаясь, что мое удивление ее шокирует, сказал ей, что меня поразило то, что время не имело силы уменьшить красоту землянички, что сверкала на ее груди. Это было родимое пятно, напоминавшее земляничину.
— Эта земляничка, — говорит матрона, улыбаясь, это та, что дала мне мое имя. Я все еще, и всегда буду Ла Фраголетта[52].
При этом имени я вздрогнул.
Передо мной был фатальный призрак того, кто был причиной моего существования. Я видел объект, который своим очарованием обольстил моего отца тридцать лет назад, объект, без которого он никогда бы не покинул отчий дом и никогда бы не сделал из меня венецианца[53]. Я никогда не придерживался мнения одного из древних, который сказал: «nemo vitam vellet si daretur scientibus».[54]
Видя мое смущение, она вежливо спросила у Баллетти мое имя, и я увидел ее изумление, когда она услышала «Казанова»:
