мы осаждали базары, выпрашивая щепотку пшена, полстакана молока, ложку подсолнечного масла для наших, мы их называли нашими, детей, а длинными вечерами рассказывали им сказки. И их глаза блестели в полутьме комнаты, освещённой коптилкой. Их ручонки тоже сжимались в кулачки, как сейчас у детей, потерявших родителей на фронте, в бомбёжках и пожарах.
Тишина настораживает надзирателя, он ежеминутно раскрывает волчок. Не выдержав, с грохотом открывает кормушку, а нетерпение малышей уже достигло предела.
— Говори, говори, дядя!
Кто-то подбегает к кормушке и плюёт в лицо любопытного стража. Окошко с грохотом захлопывается. Надзиратель даже не пытается найти виновного; он знает, что здесь не продадут, а неприятности могут быть большие. Лучше вытереть плевок и не знакомиться с содержимым «параши». От них ведь всего можно ожидать.
А ребята, вдоволь нахохотавшись, опять полны внимания, сочувствия и неудержимой злобы — в зависимости развивающихся событий по ходу рассказа и выдумки.
И ты чувствуешь, что они уже твои, ты их крепко держишь в своих руках, они пойдут за тобой, только позови.
Так дайте же уйти вместе с ними. Ведь это не преступники. Не карать их надо, любить и лелеять их надо. За всё то зло, которое причинили им, за то, что разлучили с родными, за то, что отняли отцов и матерей в неслыханной по своей жестокости войне.
Ведь это воск — бери и лепи то, что тебе нужно. Ведь это податливый, ещё не оформившийся человек.
А вот «они» этого не понимают, не чувствуют, что преступники не дети, а «они» сами — величайшие преступники. Сколько же хороших, славных ребят вы потеряли, сколько ещё загубили святых душ, пропустив их через стены иркутской тюрьмы, да только ли иркутской?!
Один вид этих детей-«преступников» привёл нас в неописуемое отчаяние, он потряс нас. Мы забыли своё горе, так как оно меркнет перед великим горем детей, нашего будущего.
Что же вы делаете, люди? Опомнитесь!
Мы были не в силах скрыть своё волнение друг от друга. На нас камнем обрушилась великая несправедливость, творящаяся в стенах тюрьмы. Нас мучила и пугала мысль о страшной жизни этих ещё не живших людей. Вместо открытых, наивных, приятных детских лиц, вместо чистых и ясных глаз, с удивлением и любопытством смотрящих на открывающийся чудесный мир, нас встретили злобные, хитрые и уже порочные лица, немигающие, наглые глаза.
От них уже с невероятным усилием можно было добиться только внимания, но не послушания. Что ожидает за стенами тюрьмы этих людей? Перед нами предстали детство и юность, лишённые какой бы то ни было помощи, юность, обречённая на неминуемую и скорую гибель. Ведь они выйдут из тюрьмы «калеками», с надломленной верой и приобретёнными в ней порками, именно в ней, а не до неё — и так всю жизнь. Ведь их ещё ничему не учили, им ещё неведомо различие между добром и злом. Они ещё не догадываются о том, что у них есть долг перед обществом, потому что это общество вместо помощи — отказалось от них. Это общество дало им в наставники тюремщика и в воспитатели — палача сердец и душ.
Не берусь утверждать, что увиденное в Иркутске было системой и что в других тюрьмах творилось подобное. Но некоторые факты позволяли всё же делать обобщения. Товарищи сталкивались в тюрьмах Киева, Харькова, Ростова с малолетками, а в Промколонии № 1 в Улан-Уде месяцами отбывали наказание ребята, не достигшие совершеннолетия.
ИРКУТСК — ЗАГУСТАИ — ГУСИНОЕ ОЗЕРО
После полуночи вывели из камеры Иркутской тюрьмы со всеми вещами. Значит, не в баню. Длинными коридорами, по ковровым дорожкам (дорожки в коридорах, очевидно, как и решётки на окнах, являются неотъемлемым атрибутом всякой тюрьмы), а потом вниз. Минуем второй этаж, спускаемся на первый и ещё ниже — в подвал.
Над головой нависают кирпичные своды. Ну и строили же в старину! Под такими сводами не страшна бомбёжка. Кажется, что на этих сводах можно было бы построить стоэтажный небоскрёб!
Пол подвала цементный, липкий и скользкий. По стенам течёт вода, собираясь лужицами в стоптанных тысячами людей местах пола. Полутьма. Подвал большой, а лампочка всего одна, покрыта густым слоем пыли и паутины. Людей немного — человек пятьдесят. Среди них Лаймон, так удачно дебютировавший в борьбе с уголовниками в церкви Бутырской тюрьмы, и инженер-электрик Войнилович, тоже из Норильска. Их этапировали вслед за нами, тоже самолётом и так же, как и нас — на Урал.
Многие из загнанных в этот подвал стоят, часть сидит на корточках, прислонившись к мокрой стене, несколько человек ходят взад и вперёд, о чём-то думая и как бы меряя длину этих катакомб.
По-видимому, долго здесь не пробудем. Об этом говорит отсутствие «параши» и бачка с водой. А самым, пожалуй, убедительным является то, что не видно играющих в карты и никто никого не бреет.
Предположения не обманули. Открывается кормушка — выдают хлеб и сахар — дневной паёк.
— А кипяток получите в вагоне, — сказал, захлопывая кормушку, надзиратель.
Через полчаса выводят во двор, сажают на землю. Уже светает. Под крышей воркуют голуби да воробьи затеяли птичью возню, то ли не поделив зёрнышка, то ли радуясь наступающему дню.
Открываются двойные железные ворота, въезжает грузовой автомобиль, разорвав гулом и грохотом утреннюю тишину.
— Встать! — как бы силясь кого-то перекричать, командует военный с двумя кубиками в петлицах. Начинается проверка по формулярам. До революции формуляр заводился на каждого чиновника и офицера — это был документ, в котором записывалось продвижение по службе, награды, наказания, а теперь на каждого из нас тоже заведён формуляр, фиксирующий передвижение из тюрьмы в тюрьму или из одного лагеря в другой; в нём также записываются данные о нашем поведении и даже намерениях. Да, да, даже намерениях! Я не оговорился!
Сопровождающий пыжится и сильно важничает, воображая себя по меньшей мере маршалом. Он кричит, срывая голос, почему-то не стоит на месте, ежеминутно открывает и закрывает планшетку, поправляет кобуру пистолета и многочисленные ремни портупеи. Щедро направо и налево рассыпает изощрённую, витиеватую брань. Кого ругает, за что — он и сам толком не знает. Похож на петушка, пытающегося по молодости и глупости копировать петуха.
— По одному в машину, марш!
Взбираемся в кузов, становимся по шесть человек в ряд без команды. Вся операция проходит довольно слаженно, как будто всю жизнь только этим и занимались.
— Садись! За попытку к бегству…
Закончив «заклинание», молодой командир открывает дверь кабины и со словами «Трогай!», захлопывает её за собой. В
