Парни уверенно отвечали:
А мы коней выпустим, выпустим,
Ой, дид-ладо, выпустим, выпустим.
Большое наслаждение доставляла Николаю эта бесхитростная забава. Его так и подмывало встать в ряды играющих, запеть вместе с ними. Но кто знает, как к этому отнесутся парни и девушки: застесняются, пожалуй, петь перестанут.
Гулянье было в разгаре. Балалаечник вспотел, нажаривая разудалую ярославскую кадриль. Чего только не выделывали ногами парни, как только не красовались перед девушками, плавно поводившими плечами, томно опускавшими ресницы.
Вдруг среди танцоров произошло замешательство. Пары останавливались одна за другой и быстро отходили к избе. Жалобно дзенькнув на самой высокой ноте, умолкла балалайка. А из-за ограды барского дома донесся сердитый голос отца:
– Ераст! Эй, Ераст! Что за шум! Всех разогнать. Собак спустить!..
Девушки в испуге кинулись вдоль деревни к своим избам. Парни попытались было сохранить спокойствие и степенность. Но ненадолго. Где-то вдалеке затявкали псы. И всех танцоров как ветром сдуло. Остались только Николай с Кузяхой.
– Уж и в праздник, значит, погулять нельзя, – возмущался Кузяха. – Звери, и те веселье имеют. А мы, чай, люди-человеки.
И стыдно, и горько было Николаю. Он пойдет сейчас к отцу, выскажет ему все, все. Но прежде поговорит с Ерастом. Как он смеет выпускать собак на людей?
Ераст сидел у окна своей избы, пил квас из большой глиняной кружки, утирался вышитым полотенцем.
– Эва! – сказал он, выслушав барича. – Мое дело такое: барин прикажут, все исполню. Не я в ответе. Вот и вы, Миколай Лексеич, скоро тоже приказывать станете. Наследничек! Старшой. А как же…
Не получилось объяснения и с отцом. Он пьяно мычал, свалившись на соломенное кресло около крыльца, где обычно вершился суд над мужиками.
– Николенька! – окликнула его из окна своей, комнаты Лизонька. – Зайди на минутку.
Она встретила его испуганным возгласом:
– Ты слышал?
Николай думал, что сестра спрашивает о собаках. Но оказалось совсем другое:
– Папеньку в исправники[33] выбрали. Он сам похвалялся. Из города пакет прислали. За печатями. Вот и напился от радости. Маменька очень расстроилась. Валерьяну пьет… Боится за отца. Как бы совсем у него характер не испортился. Власти ему дали много…
Утром отец укатил на легких дрожках в Тимохино, соседнее с Грешневым село, стоявшее на большой дороге между Ярославлем и Костромой. Там находилась почтовая станция. Алексей Сергеевич обслуживал ее лошадьми из своей конюшни. Дело было выгодное: дорога бойкая, лошадей требовалось много. Поэтому отец частенько заглядывал к тимохинскому станционному смотрителю Петру Хабарову, вечно нетрезвому, засиживался с ним до глубокой полночи за чаркой вина.
Но на этот раз Алексей Сергеевич, к удивлению, вернулся домой рано, до заката солнца. Вся семья была в сборе за ужином. Отец ввалился в столовую, покачиваясь.
– А вот и мы, – бормотал он. – Мир честной компании. Хлеб да соль, едим да не свой. Хе-хе-хе. Любо-нелюбо, встречайте.
Мутный взгляд его упал на Николая. Нетвердо ступая по скрипящим половицам, отец подошел к нему, встал позади стула.
– Т-э-эк-с! – просипел он, наклоняясь к сыну. – Вишь ты, секреты у нас появились. Любовные шашни заводим.
Николай с недоумением посмотрел на отца.
– Ах, шельма! Ах, бестия! – подперев бока, хрипло хохотал отец. Кряхтя и сопя, он с трудом начал отстегивать на боковом кармане кителя большую медную пуговицу с орлом. Пальцы не слушались его. Наконец он извлек голубой, порядком помятый конверт и помахал им перед носом Николая:
– А это что такое?
Николай по-прежнему ничего не понимал. Откуда этот конверт? Кому? От кого?
– Глядя, гляди! – продолжал между тем отец, держа конверт тремя пальцами, как подачку собаке. – Черным по белому написано: «Я-р-ро-славской гу-у-бернии и уе-езда, – читал он по складам, – се-ельцо Гре-е-шне-ево, го-осподину Не-екрасову Ни-и-колаю Алексеевичу в со-об-ственные руки!» Хе! В собственные руки? Ан нет! В мои руки попало. Петька Хабаров сначала не давал. Закон-де, порядок: в собственные руки доставлю. А я ему бац по физии. Это что, говорю, не собственные руки? Он взвыл, почтмейстеру, говорит, донесу, в суд подам. Подавай! Сделай милость. Со мной судиться – не на праздник рядиться… Знаю все ходы и выходы…
Не выпуская письма, Алексей Сергеевич сделал несколько шагов в сторону и грузно опустился на свой стул, который никто никогда не занимал: он стоял на самом видном месте, очень внушительный, постоянно напоминавший о своем суровом хозяине.
Наступила тишина, прерываемая только недовольным пыхтением отца.
– Если письмо адресовано Николеньке, – неожиданно заговорила мать, незаметно касаясь руки сына, – то зачем же лишать его права на него? Николенька – почти взрослый. Ему можно вести переписку с друзьями самостоятельно.
– Хе! С друзьями? – скривил губы отец, тяжело двигаясь на стуле. – В том-то и дело, что тут девка замешана… Ю-ю-лечка! Так и подписалась, негодница…
Кровь бросилась в голову Николаю. Он сорвался со стула:
– Отдайте письмо!
Алексей Сергеевич отвел руку с конвертом назад, оторопело тараща глаза:
– Александра? Ты слышишь? Каков пострел! А?
Елена Андреевна резким движением подалась вперед:
– Сколько раз я просила вас не называть меня так. Разве вы забыли мое настоящее имя? И, наконец, отдайте письмо Николеньке. Не глумитесь над ним. Отдайте!
Как редко доводилось Николаю слышать в мягком и ровном голосе матери такие твердые и требовательные нотки. В эту минуту она изменилась даже и внешне. Что-то гордое и властное появилось в ее лице.
Но отец ничего не замечал. Наклонившись над краем стола, почти лежа на нем грудью, он с издевкой протягивал конверт то Николаю, то Елене Андреевне, дразня их, как собак:
– А ну, возьми! Пиль!
И вдруг, с необычайной для нее ловкостью и быстротой, мать вырвала конверт из рук отца и тут же передала его сыну.
Алексей Сергеевич откинулся на спинку стула, видимо, не сразу сообразив, что случилось. Затем он медленно засучил рукава, поплевал на ладони и, поднимаясь со стула, угрожающе прорычал:
– Ах, вот вы как!
Николай бесстрашно шагнул к отцу:
– Успокойтесь, батюшка! Не шумите понапрасну.
Кажется, и не он это произнес. Впервые в жизни так назвал Николай отца.
– Уйди! – замахнулся на него кулаком Алексей Сергеевич. Рванув на себе ворот рубахи, он как-то нелепо, словно огромный куль, свалился на бок, белая пена запузырилась по краям его рта…
Отца уложили на диван, и он вскоре шумно захрапел на весь дом.
Письмо от Юлечки было короткое, всего несколько строк. Полудетский, полуученический почерк. От листочка исходил даже легкий, едва ощутимый запах нежных цветов – то ли ландышей, то ли фиалок.
