Всё село сбежалось встречать нас, причём все были вооружены. Они не могли поверить, обнаружив меня на корабле. «Соколов, министр», — кричали они.
Человек сто окружило меня. Они пытались дотронуться до меня, как бы удостоверяясь, что я живой. Сопровождаемый не очень дружеским криками, я был проведён по улицам селения к дому Советов. Толпа кричала: «Революционный трибунал… на месте… тут же…»
Тотчас они составили из местных коммунистов революционный трибунал. Мне было разрешено говорить в свою защиту. Что я мог сказать им?
Я стоял посреди большой комнаты, забитой людьми. Пять или шесть судей сидели за столом. Через замёрзшие окна я мог видеть море, покрытое льдом и купающееся в лучах яркого полярного солнца.
На мгновение я испытал чувство внутреннего освобождения. Мои дни были сочтены. В этом не было никакого сомнения. Толпа ждала мести. Они были готовы разорвать меня на части. Не дожидаясь никакого трибунала, помощь со стороны не ожидалась, я должен был принять неизбежное. Я стал спокоен и грустен. Я вспомнил неоконченное исследование по туберкулёзу. И еще я вспомнил несчастных тюленят с красными глазами. Я начал говорить спокойно и медленно как я мог:
— Да, я готов допустить, что я враг советского правительства и неисправимый оппонент коммунистов.
— Расстрелять его!
— Я был воспитан в духе того, что человек рождён свободным, но Ленин принёс деспотизм русскому народу.
— Кончай его!
Суд совещался меньше пяти минут. Они приговорили меня и капитана Сергеева к смертной казни. Толпа встретила приговор криками одобрения. Снова нас повели по улице. Теперь задул холодный северо-восточный ветер. Крики толпы смешивались с завыванием ветра.
— Кончай их!
Но странно, я не был убеждён, что я обязательно умру. Хотя, собственно, мало было указаний на другой исход событий. Нас посадили в полутёмную комнату в маленькой избе. Охраняли нас трое часовых. Они были за стеной. Мы могли слышать их слова, и мы прислушивались к ним в надежде услышать что-то положительное для нас.
Была типичная полярная ночь: черная и студёная, за окном завывала метель.
— У доктора хорошие ботинки, — слышалось из другой комнаты.
— Начальство заберёт, — зевая, возражал другой.
Мы провалились в дрёму.
Вскоре после восхода солнца появилась новая охрана, уже десять человек с ружьями. Они окружили нас и повели по улице, на которой лежал свежий, выпавший за ночь снег. Был ясный день, и ярко светило солнце. Метель кончилась. Стаи чаек кружили над морем, которое было почти свободно ото льда. Мы шли в гнетущей тишине, у меня онемели ступни.
— К утёсу!
Мы шли к заснеженному утесу, который был далеко, но для нас он был удручающе близко. Я думал, сколько минут отделяет нас от смерти? Снова мне вспоминались красноглазые тюленята, я чувствовал свою вину в том, что мы убивали их, этих наивных и доверчивых существ.
— Стойте! Эй, стой!
Мы повернулись. Бородатый коммунист бежал за нами, утопая в снегу.
— Стойте! Расстрел откладывается. У меня приказ отправить их в Москву для доследования. Я только что говорил с Москвой по телефону.
Мы были спасены от смерти. Пока.
Путешествие в Москву было длинным и не очень комфортным. Нас погрузили на тот же ледокол «Русанов», но уже не в каюту, а в какой-то закуток. Ледокол доплыл до Мурманска, где меня отделили от Сергеева, и я больше ничего не слышал о нём. В Мурманске я десять дней пилил дрова на городской площади к большому восторгу зрителей. Наверно я хорошо пилил, поскольку толпа реагировала одобрительно. В Мурманске я узнал, почему расстрел отложили. Чекист сказал, что они нашли мои корреспондентские карточки от газеты «Информация» и «Дейли диспэтч», и Москве захотелось допросить иностранного корреспондента.
Однажды ночью, меня снова погрузили на борт ледокола. На этот раз они засунули меня в угольную яму. Я тут же стал негром, и всю дорогу они держали меня в темноте.
Через сколько-то дней меня подняли наверх, в каюте сидел капитан Красной Армии. Когда он меня увидел, он сказал: «Ты не выглядишь очень привлекательно». Я повернулся к зеркалу и увидел грязного негра с всклокоченными волосами и горящими глазами, в лохмотьях формы британского офицера. Я согласился с его заключением.
— Вы врач? — спросил капитан.
Я кивнул.
— У нас на борту полк, который под моей командой направляется на юг. Эпидемия гриппа началась сразу после отхода от Мурманска. Десять человек уже умерло. У нас нет врача, и нет лекарств. Вы будете отвечать за эпидемию. Если хоть один человек умрёт, следующий — вы.
Я приступил к обследованию солдат и нашёл, что около сотни человек уже больны «Испанкой» формой гриппа, от которой уже умерло два миллиона человек в Европе и Америке[19].
У многих температура была за сорок. Единственными лекарствами на корабле была баночка с аспирином и немного йода. Ситуация опять была мрачной, как моя угольная яма. Однако, обыскивая каптёрку, я наткнулся на несколько огромных ящиков с печатью Красного креста. Я открыл их… и там был ром, целых двести сорок литров рома! Я прописал четыре стакана рома в день и четыре таблетки аспирина в день на больного человека. Можно спорить о роли рома в этом деле, но факт налицо — следующие пять дней никто не умер. Господь меня хранил. Лечение пользовалось огромной популярностью у солдат, и по прибытии все написали петицию о моём освобождении. Конечно, Чека это было безразлично, и меня поездом отправили в Москву. Там, после длинных и не очень приятных допросов, меня посадили в Бутырскую тюрьму.
Я сидел в камере, где было ещё двадцать человек. Все сидящие ожидали расстрела в любой момент. Советское правительство рассматривало нас, как неисправимых врагов Советской власти. Некоторые спали на полу, некоторые имели матрасы, и жизнь, в общем, казалось не совсем ужасной. Мы разговаривали, мы ели и читали книги, взятые из тюремной библиотеки. Мы разговаривали обо всём, кроме темы приближающегося конца наших жизней. Самым напряжённым моментом было время около десяти часов вечера, когда вызывали к коменданту. Иногда надзиратель не приходил до самого утра, и тогда самые нервные, не давали спать остальным, ожидая вызова. Они всё время спрашивали, придёт ли он. Было совершенно невозможно спать или читать. Мысли беспорядочно хаотились в голове. Какие-то пустяки лезли в голову: потерянная пуговица, любимое стихотворение, какой-нибудь глупый афоризм. В такие моменты все люди, собранные в камере, как бы имели одну общую душу и одно общее ухо.
Внезапно, вдалеке слышались марширующие шаги. Сначала во дворе тюрьмы, а затем в нижнем коридоре. Где-то внизу, под нами, камера открылась и закрылась. Они были только на первом этаже. Мы ловили каждый звук. Шаги слышались всё ближе и ближе. Они были на втором этаже. Затем на третьем. Теперь мы начинали различать слова. Топот становился невыносимо громким. Шаги остановились напротив нашей камеры номер 17.
