в темном стертом пиджаке, в сапогах, воняющих дегтем. Пыхая короткой трубкой, он подступался к одному, к другому, но гости под разным предлогом удирали от него. Помещик был уже сильно навеселе, ничуть не обижался и начинал мурлыкать песенку: «Эх, был же я молод, был я крылат!..» Подошел к Габдулле.
— Предок мой Канбик торговал пряностями на базарах Булгара, — объявил он, пыхая трубкой. — А начало княжескому роду нашему положил его сын Епанча. Ты приезжай-ка ко мне, история Епанчеевых поинтересней, чем «Кисекбаш»…
Хасан-эфенди, свойски приласкивая князя, отослал его играть в карты.
— Спит, извините, на лавке, подстелив кошму, бедность, разор… а князь, помещик! Крестьян своих по сей день учит хлыстом. Погоду в экономике делает заводчик, а законы, заметьте, издает этакий плантатор… Впрочем, мы еще поговорим с вами.
На третий или четвертый день хозяин пожелал уединиться с ним в кабинете.
— Габдулла-эфенди, у меня подрастают внуки, славные, смышленые ребята. Пора их учить. Жалко отдавать у медресе, опасно — в гимназию. Что если последовать примеру русских аристократических семей и обучать внуков дома, призвав образованных людей? Что же касается меня, то я с радостью поручил бы ребят вам, Габдулла-эфенди. Дело можно было бы поставить таким образом, что оно не стало бы для вас обременительным: просто общение, беседы, чтение книг, путешествия с мальчиками. Здесь свежий воздух, хорошее жилье, жалованья получали бы не меньше, чем в газете.
Он поблагодарил и отказался. Но не без сожаления: уж больно заманчиво было бы иметь двух-трех смышленых мальчиков, обучать их наукам, прививать вкус к литературе, путешествовать с ними. Однако ему нужен г о р о д — с его культурой, с его бьющей через край жизнью, — он слишком долго прозябал в захолустье.
А не возьмется ли Габдулла-эфенди привести в порядок его библиотеку? Много книг, периодических изданий, но нет порядка, системы.
Он поблагодарил и отказался. Но, боже мой, иметь дело только с книгами, читать что душа пожелает, думать, писать и жить в этом райском уголке! Вот если бы он был постарше, то обязательно забрался бы в такой уголок и занимался библиотекой. И писал бы, писал!
— Я вас понимаю, Габдулла-эфенди. И, собственно, рад, что мое мнение о вас не расходится с тем впечатлением, которое, я получил за эти дни. Вы не хотите для себя никаких особых условий, жизни полегче. Я тоже, хотя и не беден, всегда чурался покоя.
Веселое, озорное настроение нашло на него после беседы с Акчуриным. Фельетон! Поэту предлагают несомненные блага, а он нос воротит: того не хочу, этого не желаю. Едва ли не каждый из гостей мог бы принять на свой счет его статьи о либералах, торговцах, националистах — и обидеться, но каждый любезен, каждый вроде ищет дружбы с ним. И есть среди них люди энергичные, образованные, озабоченные судьбой нации… имеющие огромную власть. Но чего хотят от него?
Бурган проводил свои дни, легко и запросто общаясь с гостями хозяина — уезжали старые, наезжали новые, возвращались опять же старые, — разговаривал он с сыновьями Хасана-эфенди, гулял с его внуками, придумывал потешные игры, подолгу беседовал с Якубом, братом и компаньоном Хасана-эфенди, который в основном-то и вел дела фирмы. Бурган восхищался грандиозными планами Якуба и, посмеиваясь, говорил Габдулле:
— Мне бы не журналистикой заниматься и не книгами торговать, а мануфактурой. Барыш огромный, а политики никакой.
В отличие от рыхловатого Хасана-эфенди, младший Акчурин был худощав, мускулист, одет, как на раут, опрятно и строго. Долгими, выспренними беседами тяготился, потому как привык тратить слова экономно и дельно. Габдулле он сказал с вежливой улыбкой:
— Мне нравятся некоторые ваши статьи. Надо поставить предел действиям мулл и ублюдков вроде Епанчеевых.
Габдулла не успел ответить, а он уже скакнул с крыльца, в коляску — и поехал куда-то по своим делам. Бурган, восхищенно проводив взглядом коляску, повернулся к Габдулле:
— Ух, мыслит человек! Мало, говорит, капиталом владеть — нужна, говорит, политическая власть. Разницу-то улавливаешь между Епанчеевым и Акчуриным? Советует мне издавать экономический журнал, поддержку обещает, честное слово!
Бог весть, какие мысли туманили горячую и глуповатую голову Бургана.
Габдулла один гулял по парку, забираясь в самые глухие уголки, долгие часы просиживал возле широкого, зарастающего по берегам ряской спокойного пруда. По ночам плохо ему спалось. Он лежал на перинах, глядя в потолок, освещенный лунным призрачным светом, прислушиваясь к тишине в доме. Иногда вставал, зажигал лампу и садился читать. И засыпал уже под утро.
Однажды он открыл дверь, спустился в нижний этаж и осторожно проскользнул во двор. От луны было светло, тени от построек лежали по всей широте двора, из глубины парка, от пруда, слышался стрекот лягушек. Какие-то смутные звуки — то ли пение, то ли женское стенание — доносились от поселка; брехали собаки — тоже где-то далеко-далеко. Он пошел было к воротам, но, заслышав позади себя шаги, остановился. И увидел старческую фигуру, одетую в чапан, в круглой, с меховой опушкой, шапке. В руке у старика было ружье.
— Вы кто, сторож? — спросил Габдулла, медленно успокаиваясь от внезапности его появления.
— Сторож, кто же еще. Кхе-кхе…
— Вы небось спали, — сказал Габдулла, — да я вас разбудил.
— Теперь у нас спокойно, — ответил старик, бодро зевая, — не то что раньше — и стачки на фабрике, и пожары. В деревне, верст семь отсюда, господский дом дотла сожгли. Мой-то сын тоже — дурак, дурак! — тоже бастовал с этими башибузуками. А хозяин, золотой человек, говорит жандармам: вы, говорит, парнишку не забирайте, а всыпьте ему с десяток розог. — Старик добродушно засмеялся. — Всыпали! Уж так все хорошо получилось. Ему-то, дураку моему, каторга полагалась, а сейчас хорошо, спокойно живет. Ну, бедно, конечно. Так ведь и пророк наш беден был.
— Ну, а внуки-то ходят в школу?
— Школа есть, хорошая школа. Опять же хозяин построил, школа новая. Да учителя не держатся, все, значит, неподходящий народ. Хозяин поглядит, поглядит да и скажет: нет, братец, ступай себе с богом.
— Какой же учитель нужен хозяину?
— С этим сейчас, с учителями, значит, дело непростое. Оно хорошо, если учитель Коран толкует с умом. Да надо, говорят, чтобы он и жаграфию знал. Ну, приняли одного такого, так он и учит по этой жаграфии: дескать, материков шесть и каждый делится на бедных и богатых…
— Я бы к пруду пошел, — сказал Габдулла. — Не заблужусь ли? Да и собак, наверно, выпустили на ночь.
— Собаки что, собака у нас одна. А если к пруду пойдете, заблудитесь. Он обязательно заведет в овраг.
— Он? Кто — он?
— Известно кто, упырь. Вы присядьте… тут, понимаете, такое дело. Парень из наших уходил на шахту,
