среды, к которой он принадлежал. Его биография полна резких поворотов и перемен, связанных с перипетиями российского политического развития: от марксизма он перешел к идеализму, от политической деятельности во Второй Думе – к заметной роли на Всероссийском церковном соборе 1917–1918 годов, от либеральных идей – к религиозно-философскому мировоззрению. При этом сила его мысли заключалась именно в способности к последовательному развитию, несмотря на такие сдвиги или даже благодаря им; в способности переживать каждый из этих сломов так глубоко, что эти резкие перемены позиции порождали цельность. Эта его цельная творческая персона отразилась в многообразных произведениях, созданных им на протяжении первых пятидесяти лет жизни.
Как можно было бы в итоге определить место этой необычной личности в культуре его необычного времени? При рассмотрении Булгакова в широком контексте того культурного взрыва, который мы называем Серебряным веком, высвечивается неожиданный аспект, возникающий на пересечении культуры и политики. Булгаков являлся ключевой фигурой культурного движения, имевшего широкую социальную базу, которое, сумей оно полностью реализоваться, можно было бы назвать «русской Реформацией». Однако, поскольку это потенциальное крупное историческое событие не состоялось, ему суждено остаться без названия. Тем не менее, когда я пыталась реконструировать творческое развитие Булгакова, мне стало ясно, что невозможно объяснить его идеи, политическую деятельность, резкие повороты жизненного пути, сам факт появления такой личности, не попытавшись выстроить образ того более масштабного движения, частью которого он являлся.
Я попытаюсь вкратце набросать контуры этого движения так, как они сложились в моем воображении. Открывшийся 15 августа 1917 года (в праздник Успения) в Москве Всероссийский собор православной церкви стал, в сущности, апофеозом трудов и надежд двух общественных направлений. Во-первых, религиозной интеллигенции, которая, начиная от квазирелигиозных «зорь» 1900-х годов и до религиозно-философских публикаций 1910-х, с разной степенью серьезности и искренности полагала спасение России в православной церкви. Во-вторых, настроенного на реформу духовенства – от приходских священников до только что избранного Патриарха Всея Руси; смутное желание перемен, зародившееся в этой среде в XIX веке вылилось в конкретную, мощную программу действий в ходе подготовки реформы в 1905–1907 и 1911–1912 годах. Символично, что в момент созыва Собора обер-прокурором Синода был Антон Карташёв, ранее председатель Санкт-Петербургского религиозно-философского общества. Энтузиазм, который двигал членами этого общества, за прошедшие двадцать лет сумел заразить самых разных людей, среди которых были и такие, от которых никто не ожидал участия в движении религиозного обновления.
Движение, в котором участвовал Булгаков, включало в себя элементы «реформации». Его догматические аспекты, однако, сформировались не внутри церкви, но в ходе интенсивных литературных, лингвистических и философских споров Серебряного века. Безусловно, в эту эпоху экспериментов и поисков новых форм поэты и писатели были увлечены не только проблемами религии. Однако вездесущая тема природы Логоса, интерпретируемого двояко, как «слово» и как Христос; вариации на тему Софии Соловьева; всепоглощающее чувство религиозной миссии – все эти и другие элементы придали русским символизму, акмеизму, даже футуризму богословское наполнение и религиозную актуальность, отсутствовавшие в аналогичных движениях в других странах. Когда Булгаков в «Философии имени» сформулировал религиозно-философскую позицию для обсуждения на Церковном соборе 1917 года, он опирался на поэтические теории языка и символа.
Движение за обновление религии содержало в себе и элемент институциональности. Он проявился во множестве ассоциаций, журналов, кружков и собраний, от неформальных чаепитий до встреч, санкционированных государством. В их числе можно назвать религиозно-философские общества, зародившиеся в Петербурге и вскоре возникшие также в Москве (под руководством Булгакова) и Киеве; кружок, сформировавшийся вокруг московского философа Новоселова; «Дом Мурузи» Гиппиус и Мережковского, «Башня» Вячеслава Иванова, «среды» Астрова. Некоторые участники выражали свои взгляды на страницах «Северного вестника» и «Вопросов философии и психологии» (журнала Московского психологического общества); движение обрело и собственную прессу – «Новый путь», «Вопросы жизни» и издательство «Путь». Следствием планов созвать церковный собор после революции 1905 года стало появление массивных томов исследований, посвященных самым разнообразным вопросам, от реформы приходов до возможного восстановления патриаршества. Сам Собор, когда он наконец был созван, потребовал привлечь к работе богословские академии, семинарии и приходы по всей России.
Это движение можно проследить с достаточной последовательностью в годы, предшествовавшие революции 1905–1907 годов, когда оно приобретало размах и сплоченность. После столыпинской «революции сверху», осуществленной в июне 1907 года, движение раскололось на разрозненные группы, деятельность которых вряд ли образует единое целое. Парадоксальным образом, «реформация» вступила в весьма продуктивную фазу, когда эти группы пошли каждая своим путем.
В случае Булгакова то, что поначалу казалось трагическим разрывом тесных личных и политических связей с коллегами-освобожденцами, обернулось для него интеллектуальным и культурным раскрепощением. Именно в этот период он создал свое главное религиозно-философское произведение, «Философия хозяйства». Булгаков был не единственным, кто испытал творческий подъем в начале нового десятилетия. Мне представляется наиболее важным раскрыть те аспекты религиозной философии Булгакова, которые вписывают ее в контекст общеевропейского модернистского движения, а также в социально-аграрные перемены эпохи Столыпина. Однако христианская экономика Булгакова была также и одной из попыток переосмыслить принципы православия в их приложении к современной жизни. Эта задача, предмет скорее индивидуальных размышлений, чем коллективных усилий, захватила таких разных личностей, как Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, М. А. Гершензон, П. В. Флоренский, В. В. Розанов, Л. И. Шестов и П. Б. Струве, а также менее известные фигуры, в их числе В. А. Тернавцев, В. Ф. Эрн, Г. А. Рачинский, казанского философа В. И. Несмелов и др. Аспекты булгаковской этики радостного труда с акцентом на достоинство и «софийное» вдохновение хозяина, нашли отголосок, например, в пэане свободе Бердяева или анализе человеческой души Франка. Центральность проблем человеческого достоинства и христианской этики для этих мыслителей только недавно начала привлекать внимание историков идей [483]. Представляется, что понимание более широкого религиозно-культурного движения, в атмосфере которого формировалась русская религиозная философия, могло бы помочь в прочтении текстов, притягательность которых становится все более несомненной для современных читателей.
Религия отнюдь не была единственной темой культурных экспериментов и политических брожений начала XX века. Понятно, что чрезвычайно богатое и разнообразное содержание эпохи не исчерпывалось религиозным движением, изображенным здесь в общих чертах. Однако примечательно то, что религиозный импульс не был узко клерикальным или догматическим; широкие интересы его творцов обусловили соприкосновение и пересечение с другими аспектами культуры и политики. Следы религиозного импульса постепенно проникли в искусство, музыку, либеральную политику и даже в аграрную реформу. Почему религиозная тема оказалась такой вездесущей и настойчивой во времена, которые социальные историки не без оснований называют эпохой индустриализации, урбанизации, модернизации и революции?
В этой книге предлагаются по крайней мере некоторые
