пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидящие в зале. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись взглядом в зал, – всё это привело всех сидевших в зале к какому-то оцепенению.
Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мыслей), что он стар, приближается то время, когда другим придётся продолжить делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная, и борьба с капиталистическим лагерем предстаёт тяжёлая, и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствовавших… Говорилось всё это жёстко… За всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишённая трагической подоплёки».
Потом он сказал, что снял с министерских должностей почётных, заслуженных коммунистов Молотова, Кагановича, Ворошилова, потому что руководить министерством – это тяжёлая мужицкая работа для молодых. И тут же подчеркнул: «Они так и останутся почётными и заслуженными коммунистами, только теперь будут моими заместителями… Теперь я уже и сам не знаю, сколько у меня заместителей…»
Вроде бы даже приободрил немного освобождённых от министерских должностей старых соратников, но тут же по некоторым из них прошёлся жёстко и колко. Больше всех досталось Молотову, который на одном из дипломатических приёмов дал согласие английскому послу издавать у нас буржуазные газеты и журналы, рекламирующие под видом буржуазного образа жизни благосостояние наиболее обеспеченных слоёв населения. Кроме того, Молотов как-то предложил сделать еврейскую автономию. Его жена, еврейка по национальности, близко сошлась с послом Израиля Голдой Меир, вхожа она и в американское посольство. А Вячеслав Михайлович нередко делится с женой информацией о работе Политбюро ЦК КПСС, и все эти сведения скоро становятся известны израильтянам и американцам. Выходит, у нас, едко уколол Сталин, существует прямая связь с этими двумя посольствами. Очень коротко, но зло высказался Иосиф Виссарионович и в адрес Микояна.
Однако в самый настоящий шок ввёл Сталин всех участников пленума, когда попросил освободить его от должности Генерального секретаря ЦК КПСС, оставив только работу в должности Председателя Совета министров. Зал просто онемел на какое-то время, а на лице ведущего пленум Маленкова писатель Симонов увидел неподдельный ужас. Через минуту зал взорвался:
– Нет! Нет! Никогда!..
Сталин махнул рукой и сел на своё место…
Нет, уверен я, не понял тогда всегда мудрый и прозорливый Иосиф Виссарионович: «Нет!» кричали делегаты из провинции и из среды рядовых коммунистов в большинстве. А ужас был на лицах партноменклатуры, главные из которых сидели в президиуме пленума, за его спиной: они испугались за свои властные должности…
И через четыре месяца его не стало. Как и его верного с юности соратника Берии Лаврентия Павловича…
Что сделал для страны Сталин, и говорить не надо – каждый знает. Немало для страны и всего нашего народа потрудился и Берия, между прочим, под его непосредственным руководством наши учёные вовремя сделали свою водородную бомбу, и американцы не осмелились в 50-е годы закидать нас своими, как планировали тогда.
А что сделал Хрущёв? Совершенно верно: оболгал, оклеветал и убил этих настоящих коммунистов-ленинцев (скорее в обратном порядке – убил, оболгал, оклеветал!). И сделал первый копок лопатой для будущей могилы Советского Союза. Остальное было уже делом техники, а вернее – всей последующей партноменклатуры: в «брежневской» Конституции снова появилась статья, утверждавшая КПСС нашим главным рулевым по жизни. А потом был говорливый Горбачёв, и «ельцинскую» Конституцию – не СССР, а всего лишь для РФ – уже помогли написать американцы…
А мы жили в наши «весёлые 80-е» и ни о чём этом даже не подозревали. По-прежнему верили нашим партийным вождям. Если где-то что-то случилось или не ладилось, шли за помощью в райком партии, а не в райсовет, который принимал свои решения только после одобрения их всё тем же райкомом партии. Толкались в очередях за мокрой колбасой в целлофановой обёртке или давили друг друга за водкой по талонам, а то и скрупулёзно раскладывали по кучкам для каждого курящего поштучно папиросы-сигареты, выделенные на весь коллектив (сам занимался этим делом, поскольку почти все 80-е был бессменным секретарём партийной организации в редакции и типографии районной газеты «Победа», и мне, естественно, доверяли больше любых других моих коллег этот тонкий делёж – партийный босс, как никак!). Жалели своих дряхленьких генсеков, быстро как-то сменявших друг друга, не обижались даже на Андропова, который позагонял нас всех по гаражным подвалам, потому что нигде больше нельзя было спокойно посидеть тайком от милиции и дружинников за рюмкой её, родимой, и поговорить, иногда даже только шёпотом, о рыбалке, делах дачных и даже о работе посудачить, со смаком закусывая собственными огурцами да редиской с лучком с дачных грядок. Правда, и этот генсек наших надежд не оправдал, но зато порадовал за время своего правления народ дешёвой водкой, которую мы тут же ласково окрестили «андроповкой». А потом уже совсем равнодушно слушали словоохотливого Горбачёва, день ото дня развивающего в телевизоре своё мышление и с глубоким сочувствием смотрели на плачущего Николая Ивановича Рыжкова по поводу неурожая табака на полях Союза или чего-то ещё. И снова становились на трудовую вахту в честь очередного съезда партии, бездумно брали повышенные социалистические обязательства и обещали бороться за звание «Ударник коммунистического труда».
Вот пишу сейчас эти строки и самому смешно становится и не верится, что такое могло быть на самом деле. А ведь было, и даже я, выпускник Высшей партийной школы при ЦК КПСС, не догадывался об истинных причинах всего происходящего, всё так же верили, надеялись, терпели, ждали, что всё перемелется, ругали правителей на кухонных диспутах «за стопкой чая» и дружно одобряли решения партии и правительства на партийных собраниях. И работали…
Как ответственный секретарь в газете, основной обязанностью которого было планирование, вычитка материалов творческих работников, макетирование каждого очередного номера газеты и последующее сопровождение его от линотипного набора до окончательного выхода в свет, я мог, конечно, вообще не писать ничего – своей работы по должности было по горло. И это обстоятельство в какой-то степени позволяло мне избегать под вполне благовидным предлогом от надоевших уже горше горькой редьки в личном исполнении собственных газетных материалов на пустозвонные барабанные темы об ударных трудовых вахтах в честь очередных решений партии и правительства, которым уже и верить-то не хотелось, но журналистам партийной прессы надо было писать обязательно, как говорится, по определению. А если и приходилось писать самому, чтобы как-то оживить, очеловечить содержание газетных страниц, то выбирал темы,
