Стало совсем светло. Красноватый квадрат лучей проник в комнату и осветил его лицо: огромный лоб, изрезанный морщинами, упрямый подбородок, серые грустные глаза, складки вокруг рта. Казалось, все беды и несчастья земли русской и ее порабощенного народа открыты были этому гениальному уму для того, чтобы тяжелым бременем лечь на его душу.
Прошке стало страшно – так печально было лицо Ломоносова. Он выпрямился и задумался: докладывать ли? Приезжий был из своих людей, да не было бы беды. Михаил Васильевич встал спозаранку мрачен.
Старик осторожно постучал и снова посмотрел в скважину. Ломоносов повернул голову к двери. Прошка приоткрыл ее осторожно:
– Там к тебе, Михайло Васильевич, гость приехал.
Ломоносов посмотрел на Прошку внимательно:
– Умывался?
– Не успел.
– Иди, помой физиогномию. Какой гость, зачем? Фамилию спросил?
Прошка почувствовал, что грозы не будет, приободрился:
– Федот Иванович Шубный приехал…
Лицо Ломоносова просветлело.
– Зови, зови! Да чаю завари покрепче! Умываться мне сюда принеси…
Прошка, довольный, что все обошлось благополучно, заворчал немедленно:
– Да что я, о четырех руках, о десяти ногах, что ли! И чаю завари, и физиогномию умой, и воды принеси!..
Впрочем, сделал он все очень быстро: заварил чаю, мигом принес таз, кувшин с водой, мыло и полотенце и полил Михайле Васильевичу, прибрал в комнате и привел гостя.
Федот Иванович Шубный, сын крестьянина Куроостровской волости, родился в деревушке недалеко от Холмогор. Девятнадцати лет, в 1759 году, он, подобно Ломоносову, пришел в Санкт-Петербург с обозом трески.
Не было случая, чтобы поморы, прибыв в северную столицу, не навестили Ломоносова и не привезли ему гостинцев: трески, семги копченой, палтусины, морошки.
Десьянс академик в таких случаях бросал все, усаживал своих земляков за большой стол на широком крыльце, а если это было зимой, то звал в столовую палату, приказывал племяннице своей, Матрене Евсеевне Головиной, подать пива похолоднее из погреба и начинал с гостями задушевный разговор, продолжавшийся иногда до глубокой ночи. Он живо интересовался всеми делами своих сородичей и тотчас замечал наиболее способных из них. Поморы – люди одаренные, сильные, смышленые, никогда не знавшие крепостного права, – дали России много выдающихся деятелей: мореплавателей, художников, кораблестроителей, ученых. Ломоносов обладал удивительной способностью чувствовать талантливых людей и никогда не оставлял их без своей помощи, а земляков в особенности.
Так он нашел и поддержал замечательного резчика по кости – Осипа Дудина, а сына его, Петра, определил в академическую гимназию, художника Ивана Терентьева, воспитал своего племянника – Михаила Евсеевича Головина, впоследствии знаменитого математика, физика и астронома, почетного члена Академии наук.
Ломоносов тотчас заметил в изделиях из кости и перламутра работы Федота Шубного проявление недюжинного таланта. Ломоносов, несомненно, и сам был выдающимся художником, и об этом свидетельствуют не только картины и портреты, выпускавшиеся «мозаичной» мастерской, но и его ранние рисунки, например «Каин» (1737). Он считал, что искусство, и живопись в частности, должно служить патриотическим целям, отражать героические деяния русского народа.
Шубный был определен истопником в придворный штат, и в 1761 году Ломоносову удалось с помощью И. И. Шувалова добиться высочайшего повеления о зачислении его в Академию художеств под именем Федота Шубина. Профессор Жиле предсказывал Шубину, что он станет величайшим русским скульптором. Так оно и случилось. Впрочем, это не помешало Сенату в 1775 году, уже после того как Шубин был избран академиком, запросить придворную контору: «На каком основании в 1761 году означенный Шубин был определен истопником ко двору Его Императорского Величества, будучи крестьянином в подушном окладе?»
В 1763 году Шубин во время прохождения академического курса был награжден первой серебряной медалью, а летом отправлен на Урал и на Север для изучения годности «некоторых поделочных камней», как-то: мрамора белого, горношитского, яшмы, орлеца, амазонского камня, малахита и других, а также художественных изделий из чугуна на Демидовских заводах.
Ломоносов, кряхтя, приподнялся навстречу гостю:
– Давно приехал?
– Вчера.
– Дай-ка я на тебя посмотрю. – Он повернул Шубина лицом к окну. – Такой же, только загорел малость! Садись, садись сюда, ближе, чай пить будем. Елизавета Андреевна чу́дное варенье приготовила, клюквенное. Рассказывай, куда ездил, что видел.
Михаил Васильевич налил в блюдечко чай из чашки, зачерпнул варенья и стал пить, поглядывая на гостя.
Шубин задумался, потом начал:
– Был на Урале, был на Севере – в Вологде, Вятке и далее, в Котласе и Сольвычегодске. До самой Ижмы доехал. И не знаю, что сказать, до того грустное сие путешествие: посреди изобилия натуры – нищета людей ужасающая! На одних Пермских казенных заводах более 28 тысяч приписных крестьян. Живут хуже колодников. Голы, босы, голодны. Под воинским караулом водят из казармы, более похожей на тюрьму, на работу и назад. На частных заводах еще хуже. Там бьют батогами и плетьми за каждую провинность. Многие работные люди руки на себя накладывают. Беседовал с господином Демидовым. Тот смеется: «Что вы им верите? Они все тати – воры. А ежели они есть будут, как мы с вами, да их в бархаты одевать, то и работать никто не станет, да и мне придется последнюю рубаху с себя снимать». Ответствую ему: «От такой худости и убожества работные люди у вас перемрут, да и много ли выдюжит голодный человек?» – «Ничего, – говорит, – одни помрут, других найдем. У нас на Руси людей много».
У Ломоносова недобро загорелись глаза, гневно нахмурились брови.
– Множество раз твердил я и о том писал Шувалову, что величество, богатство и могущество всего государства состоит не в обширности тщетной без обитателей, а в приращении российского народа, в его благоденствии, здравии и процветании. А кому о том забота – никому! Однако же и присноблаженной памяти царица Елизавета Петровна о том не думала, и нынешняя государыня Екатерина Алексеевна менее всего о сих делах помышляет. А о сановных персонах и говорить нечего. Их Отечество – при дворе, что для них народ! Бегут люди от помещичьих отяготений, от солдатских наборов, от свирепости отцов церкви, и никому не ведомо: кого больше в государстве – разбойников или благонамеренных пахарей. Непоколебимых и ясных законов нет. Всяк начальник сам себе закон, оттого нет внутреннего покоя и благополучия…
