Позднее мне часто приходила в голову мысль о том, что кайзеру, пожалуй, следовало послать тогда кого-нибудь в Петербург. Правда, наиболее подходящий для этого человек – Гинце – находился тогда в Мексике. Однако я точно знал, что царь разделяет мнение тех, кто считает, что Германия и Россия ничего не выиграют от кровопролития, а выгода от него достанется в лучшем случае третьему. Конечно, 31 июля было уже слишком поздно посылать кого-нибудь в Россию. Мне могут также возразить, что я переоцениваю власть царя и недооцениваю панславизм. Я могу лишь подчеркнуть здесь, что, следуя своим соображениям, еще 31 июля посоветовал вставить в ультиматум вышеприведенное мирное заявление. При этом я, конечно, почти не надеялся остановить колесо судьбы, которое пустило в ход русскую мобилизацию, но во всяком случае рассчитывал еще решительнее возложить этим ответственность за все последующее на наших врагов.
1 августа я узнал на заседании бундесрата, что вслед за ультиматумом мы послали объявление войны России. Я счел это очень невыгодным для Германии. По моему мнению, мы должны были так использовать в дипломатической области то преимущество, что в военном отношении наша позиция на русском фронте была оборонительной, чтобы объявление войны пришлось на долю России. Мы не должны были воодушевлять мужика, внушая ему уверенность, что кайзер хочет напасть на белого царя. К тому же это обесценивало и наш союзный договор с Румынией.
Князь Бисмарк придал этому договору, равно как и договору с Италией, оборонительный характер. Оба государства обязались оказать нам помощь, если бы мы подверглись нападению в первом случае – России, а во втором – Франции.
Объявив войну России, мы дали румынам формальный повод отказать нам в помощи, точно так же как впоследствии мы дали этот повод итальянцам, объявив войну Франции. Неужели Бетман не обдумал те огромные невыгоды, которые возникали для нас, раз мы не предоставили объявление войны врагам?
У меня создалось впечатление, что и в этом направлении наши действия развивались совершенно необдуманно и без всякого руководства, и мое чувство возмущалось тем, что мы, фактически подвергшиеся нападению, по милости юристов из министерства иностранных дел взяли на себя вину за агрессию, хотя не могли и думать о вторжении в Россию. Поэтому уходя с заседания я спросил канцлера, зачем понадобилось связывать объявление войны с нашей мобилизацией.
Канцлер ответил, что это необходимо, ибо армия желает тотчас же двинуть войска через границу, и его ответ удивил меня, так как дело могло идти самое большее о патрулях. Впрочем, во все эти дни Бетман был так возбужден, что с ним невозможно было говорить. Я еще слышу, как он, воздевая руки к небу, повторяет свое заявление о безусловной необходимости объявить войну и тем прекращает дальнейшее обсуждение вопроса.
Мольтке, которого я позднее спросил о том, вызывалось ли объявление войны необходимостью перехода границы, отрицал свое намерение тотчас двинуть войска через границу. Он добавил также, что со своей точки зрения не усматривает в объявлении войны никаких выгод.
Таким образом, разгадка того, почему мы первые объявили войну, остается для меня неизвестной. По всей вероятности, мы сделали это из формально-юридической добросовестности. Русские начали войну без объявления ее, мы же считали невозможным обороняться, не объявив войну. Вне Германии подобный ход мыслей совершенно непонятен.
После полудня я был вызван во дворец, чтобы присутствовать при подписании кайзером указа о мобилизации, но опоздал в связи с задержкой уличного движения и прибыл уже тогда, когда указ был подписан. Однако я услышал, что русское извещение о получении объявления войны еще не вручено, а потому в последний раз предложил послать примирительную телеграмму, полагая, что пока русские не приняли объявления войны, для этого еще есть время. Я не мог отделаться от желания по крайней мере снять с нас ответственность за объявление войны. Поэтому я спросил, следует ли нам до получения от русского правительства ожидаемого извещения открывать военные действия, которые в условиях наступления на Западе должны были свестись к демонстрации и обманным маневрам. Поскольку, по словам Мольтке, наши патрули могли перейти русскую границу лишь несколько дней спустя, нам совсем ни к чему было выступать в качестве агрессора.
Поднятый мной вопрос был отодвинут на задний план полученной в этот момент телеграммой Лихновского, которая побудила нас сделать последний шаг, направленный к сохранению мира. В этом деле я поддержал Бетмана, а позднее ответил в утвердительном смысле на его вопрос о том, можем ли мы обещать англичанам не нападать на французское побережье, и даже рекомендовал канцлеру заявить об этом в рейхстаге.
Эта мирная акция была обречена на неудачу, ибо Лихновский заблуждался. Но во всяком случае он показал, что Германия не желает войны.
В ночь с 1 на 2 августа у рейхсканцлера повторился диспут по вопросу об объявлении нами войны – на сей раз Франции. Канцлер полагал, что мы должны были тотчас объявить войну Франции, ибо намеревались пройти через Бельгию. Тут я вставил, что мне и раньше было непонятно, зачем мы опубликовали объявление войны России одновременно с приказом о мобилизации; я не видел также никакой нужды объявлять войну России, прежде чем мы вступим на ее территорию. Я сослался на донесения нашего посла в Лондоне, согласно которым проход через Бельгию неминуемо должен был вовлечь нас в войду с Англией, и спросил, нет ли у армии какой-нибудь возможности воздержаться от прохода через Бельгию. Мольтке заявил, что другого пути не существует. У меня создалось впечатление, что возможность вмешательства в действие транспортного механизма исключалась. Я заявил, что в таком случае мы должны рассчитывать на немедленную войну с Англией. Каждый день является выигрышем для мобилизации флота. Поэтому извещение Бельгии нужно послать как можно позднее. Мне обещали подождать до второго дня мобилизации, но это обещание выполнено не было. В то время мне было неизвестно, что Бетман уже 29 июля сообщил британскому послу, а с ним вместе и всей Антанте, равно как и Бельгии, о возможности военных операций в этой стране. Это было сделано, исходя из желания сохранить хорошие отношения с Англией даже в случае континентальной войны.
Впечатление, что наши политические руководители потеряли голову, становилось все более тревожным. Раньше они предполагали, что проход через Бельгию не является чем-то раз и навсегда решенным. С момента же объявления русской мобилизации канцлер производил впечатление утопающего.
В то время как юристы министерства иностранных дел углублялись в академический вопрос о том, находимся ли уже мы в состоянии войны с Россией или нет, обнаружилось, что мы забыли спросить Австрию, желает ли она бороться вместе с нами против России. Италия также не была извещена об объявлении нами войны России{169}. Уходя с заседания, военные с ужасом говорили мне о состоянии нашего политического руководства. Не менее удручающе действовало на меня впечатление, что генеральный штаб неправильно оценивал значение войны с Англией и, не обращая на нее внимания, шел навстречу столкновению с Францией, рассчитывая, очевидно, на кратковременную войну. Решения, принимаемые в этот час, ни в чем не направлялись заранее обдуманными планами политико-стратегической мобилизации, рассчитанной на войну с целом.
