Я могу привести еще одно убедительное доказательство того, что наше имперское руководство не желало войны. Оно с самого начала было убеждено в том, что мы не можем победить. Его можно, конечно, обвинять в неумелости, но никак не в преступном желании войны, безнадежность которой была для нас совершенно ясна.
Как перед началом войны, так и после нее никто почти в Германии не умел понять, насколько велика была действительная опасность. Отчасти мы находились во власти наивных иллюзий, отчасти слишком много мнили о себе. Многим мешали видеть ясно материалистические идеи или стародавние партийные раздоры, поэтому мы упустили то, что могло спасти нас. Это упущение и составляет нашу вину.
Когда 27 июля я прибыл в Берлин, еще оставалась некоторая скудная возможность провести корабль мира мимо подводных камней. В то время я подобно кайзеру, вернувшемуся в Берлин вопреки желанию канцлера, и подобно прочим министрам, которые теперь съезжались в Берлин, имел ложное представление о положении. Ключ к его разгадке был потерян на Вильгельмштрассе. Я узнал о военных приготовлениях России и полагал, что мобилизацию английского флота также нужно было рассматривать как угрозу нам, хотя в действительности она была случайной и приказ о ней был издан за несколько месяцев до этого. Что же касается действий Бетмана, направленных к спасению мира хотя бы на этой стадии, то на них было начертано, как это часто бывало раньше: Слишком поздно и половинчато.
28 июля утром меня посетил начальник морского кабинета фон Мюллер и с ужасом рассказал о Бетмане, каким он узнал его в эти последние дни. Он считал необходимым сменить канцлера, а на место Ягова поставить Гинце. Впрочем, и Мюллер не видел истинного положения вещей.
Кайзер тотчас по возвращении в Берлин развил лихорадочную деятельность в целях сохранения мира. Канцлер не сумел по-настоящему ввести кайзера в курс дела. Кайзеру же было трудно найти определенный исходный пункт для дипломатической акции. Он сказал: Я совершенно не представляю себе, чего хотят австрийцы. Ведь сербы согласились на все, кроме каких-то пустяков. С 5 июля австрийцы молчат о своих замыслах.
Это заявление было сделано 29 июля в потсдамском Новом дворце, куда кайзер пригласил военачальников, чтобы осведомить их о своих переговорах с канцлером, который совершенно пал духом. О сомнениях, которые должны были появиться у Бетмана насчет его политики первых недель июля, мы в то время ничего не подозревали. Мы только с ужасом смотрели на то, что совершалось у нас перед глазами; это относится и к кайзеру, который без стеснения говорил о несоответствии Бетмана своему назначению, как он нередко делал это и раньше, но выразил мнение, что теперь он не может расстаться с этим человеком, ибо тот пользуется доверием Европы. Кайзер сообщил, что рейхсканцлер предложил ради сохранения Англией нейтралитета пожертвовать нашим флотом, заключив с ней особое соглашение, и что он, кайзер, отклонил это предложение. Вследствие этого канцлер не мог говорить о флоте в беседе с английским послом, которого он вызвал к себе в Потсдам 29 июля, чтобы предложить ему важные уступки в обмен на нейтралитет Англии в франко-германской войне. Сделанные им при этом предложения и резкий ответ сэра Эдуарда Грея известны из английской Синей Книги (#85 и 101). Зато обществу осталось неизвестным, что канцлер и на этот раз, как в 1912 году, был готов пожертвовать германским флотом, исходя из своеобразного убеждения, что в таком случае Англия допустит победу Германии над Францией. Таким образом, попытки капитулировать перед Англией начались уже до войны, когда, быть может, еще существовала возможность предотвратить ее. Министерство иностранных дел имело две злосчастных идеи: австрийцы должны вступить в Сербию, а германский флот является единственным препятствием, которое мешает Англией полюбить нас. Таким образом, министерство иностранных дел подготовило себе оправдание на случай, если его политика по отношению к Белграду даст Англии повод к войне: во всем-де виноват германский флот.
Морская политика канцлера 29 июля 1914 года, также как и в 1911-1912 годах, к сожалению, уже предопределяла его политику в войне, ибо предложенный и проведенный канцлером в жизнь способ ведения войны на море означал в сущности не что иное, как медленное принесение в жертву флота и будущности Германии, после того как канцлеру не удалось сделать этого сразу 29 июля.
В этот день в Потсдам прибыл из Англии принц Генрих с посланием от Георга V, который сообщил, что Англия останется нейтральной в случае войны. Когда я выразил в этом сомнение, кайзер возразил: Я имею слово короля и этого мне достаточно.
В охватившем Европу хаосе, который никому не позволял видеть положение в целом, 30 июля, казалось, наметился перелом к лучшему. Англия согласилась на предложение посредничества канцлера, принятое также и в Вене. Между нами и Лондоном было по существу достигнуто полное единодушие. Об этом я узнал 31 июля днем из письма кайзера, которое позволило мне вздохнуть свободно.
Однако уже утром 31 июля Генмор известил меня, что министерство иностранных дел считает войну неизбежной и что Ягов сделал запрос, готовы ли мы атаковать английский флот.
Это противоречие разъяснилось, когда между 12-ю и часом дня я получил известие, что Россия объявила мобилизацию.
В половине первого меня вызвал к себе канцлер, у которого уже находился приказ объявить «положение военной угрозы». Я обратил внимание канцлера на достигнутое между нами и Лондоном единодушие и прочел ему письмо кайзера, о котором он еще ничего не знал. Канцлер сказал, что в этом письме кайзер многое напутал. Русская мобилизация является столь неслыханным образом действий по отношению к нам, что примириться с нею мы не можем; если Россия будет продолжать в том же духе, то нам тоже придется объявить мобилизацию, а чтобы наша мобилизация не оказалась слишком запоздалой, нужно послать ультиматум царю. Таково же было и мое мнение. Кровавое преступление лиц, ответственных за русскую мобилизацию, не оправдывается никакими промахами нашего правительства. Несмотря на единодушие, достигнутое в последний момент между нами и Англией, русская мобилизация сделала войну неизбежной. Предотвратить ее могло теперь лишь чудо. Дальнейшее промедление с нашей стороны отдало бы нашу территорию во власть врагу и было бы совершенно неоправданным. В действительности Россия начала мобилизацию уже 25-го и это ее преимущество сильно повредило нам, когда военные машины пришли в действие. Все же я дал понять канцлеру, что, по-моему, было бы правильно еще раз указать в ультиматуме, что по существу дела достигнуто единодушие и что посредничество налаживается успешно. Канцлер, сильно волнуясь, возразил мне, что это говорилось уже неоднократно и что русские ответили на это мобилизацией.
