Возможно, наскальные рисунки — хулиганство древних подростков.
И истоки — не на Востоке, а на Западе — в Атлантиде.
(Это были периферийные области Атлантиды — Мексика на западе, Египет на востоке. Как если бы от России остались только Тирасполь и Магадан.)
В Америке смешались мистика индейцев, оккультизм африканских магов и протестантский прагматизм.
Как гениально и зло заметила Элла Лаевская, "индейские духи отомстили", — о фильмах ужасов, наркотиках и небоскрёбах — продолжении инковских пирамид.
Первобытные шаманы использовали отвар из мухоморов для получения галлюцинаций. Благодаря этому, как считает Василий Васильевич Налимов, у человечества возникла способность воображения.
(Его дед был зырянским шаманом.)
Мэри Дилуорт протянула нам . фаянсовую скульптурку, изготовленную её чёрным учеником: яйцо на ножках, обмотанное синей шерстью. Из середины обмотанного торчал бледный отросток (сучок).
— Это пенис или нос? — деловито спросила Лунет.
— Нос, — ответила Мэри.
В её домике на озере стояла фисгармония и сушились огромные рыбы, готовясь стать настенными коллажами.
Переселяясь, народы берут с собой своих богов.
Когда негров в невольничьих цепях, в трюмах кораблей везли в Америку, африканские боги были бессильны. (Духи, местные, климатические боги.)
Понятна попытка бегства Ионы "от лица Господня". В то время думали, что от Бога можно скрыться, как от земного царя.
Путь с Богом — опасный путь. Вас может растерзать беспощадная совесть.
...Шёл бродяга из моршанской тюрьмы — "сидел за Есенина". Попросил воды напиться. Мой отец (тогда — мальчик) вынес ему молока. Допив молоко, бродяга нарисовал карандашом портреты и моего отца, и его братьев и сестёр, и его матери — Натальи Николаевны Мандрыкиной. И рассказал, что сидел за Есенина — за чтение вслух его стихов.
Бога можно потерять — как упасть, оступившись, лицом в грязь. И Он может не вернуться.
Мой дед Андрей Арсентьевич Ерохин работал в Котовске кочегаром.
Господь наказывает безмолвием, бесплодием иначе говоря, Он не приводит.
Социализм пахнет чёрным хлебом, яблочным повидлом и селёдкой. Армия — тройным одеколоном, гуталином и табаком.
Я замечал, что взрослые предпочитают выпивать при ярчайшем свете люстр: им всюду чудились враги.
Друзья моего отца, хряпнув водки, крутили головами и приговаривали:
— И как её только беспартийные пьют!
По праздникам у них были серьёзные, суровые лица — норма партии большевиков.
Хоть маленькая и пусть даже косвенная принадлежность к "начальству" в корне меняла установки и привычки человека — как будто существует две правды: одна — для "народа" и другая — правда закрытых писем.
Сталин сбил ритм жизни, передвинув активность на ночные, самые тёмные часы. Мой отец спал в горкоме на кожаном диване, положив ноги в сапогах на стул с подстеленной газетой.
И где-то там, в глубине бытия, маячил народ — нечто, противоположное начальству.
(Вот так они всегда — ограбят, а потом поют:
Деревня моя, деревенька колхозная...
Бердяев говорил, что социализм есть жестокая сентиментальность и сентиментальная жестокость.)
Отец играл на мандолине, и целлулоидный медиатор, которым он теребил, её сдвоенные струны, был вырезан, возможно, из мыльницы, а, может быть, жёсткого подворотничка его офицерского кителя с большими медными, на зажигалку похожими пуговицами.
(Сталин любил повторять: "Мы — старинные русские люди...", ввёл в партшколах аристотелеву логику и мечтал короноваться.)
Наша армия выиграла войну, и русские офицеры клали ногу на ногу в обширных галифе, откинувшись на спинку дивана, привычно-горделиво, и прикуривали, сморщив гильзы папирос, давясь победным дымом, и слушали, покачивая хромом пружинистых сапог, гортанный всхлип аккордеона.
Бесшумно выдвигался, целясь, глаз цейсовского фотоаппарата, чёрного и громоздкого, как рессорный экипаж. "И-и валенки, валенки-и..." — скрипел базарный граммофон, и катился на роликах тачки небритый инвалид, звеня латунными медалями. Автобус в Тамбове был ало-золотой, с дверями-гармошками, и клик его был петушиный, как пенье диванных пружин. Пир победителей.
(Ветеран войны Василий Гаврилович вспоминал, что при Сталине всегда было пиво, водка, бутерброды с красной икрой.)
— Дай пять! — ухарски улыбаясь, предлагал какой-нибудь дворовый заводила. А когда простофиля доверчиво протягивал ему руку, быстро жал её и, отскочив, говорил: — Будешь вечная б.., пока не передашь другому.
Так рождалось недоверие.
Это потом уже появилась новая аристократия, красивые мальчики и девочки — дети больших начальников.
"Не кочегары мы, не плотники, а мы партийные работники", — пели, подвыпив, приятели моего отца.
(Сталин играл в шахматы человеческого роста и всегда выигрывал.)
Они носили сапоги с галошами и кители защитного цвета — брюзгливое начальство. Выражение лиц было бдительно-напряжённым, всегда готовым к непримиримой борьбе.
"В мире нет таких крепостей, которых бы не взяли или не смогли бы взять большевики".
Мы до слез смеялись над этой формулой с Ириной Алексеевной Иловайской, когда она сказала:
— Вот — печатают же они "Русскую мысль" в своём издательстве "Пресса" (бывшая "Правда").
Большевики поразительно легко сумели победить свою же собственную крепость — коммунизм, в одночасье оросив державу радугой трехцветных знамён.
(Сталин любил Вертинского: заводил по ночам патефон, слушал тайком, а потом ложился спать.)
Наука политэкономия, которую отец преподавал, толковала об абсолютном и относительном обнищании пролетариата при капитализме — как будто и не было рядом наших, советских нищих. А я их отлично помню, сидевших на тротуарах, стучавшихся в каждую дверь. Мама удивлялась, что они отказываются брать хлеб, предпочитая медяки. А она помнила время, когда просили хлеб.
Женя Земцов рассказывал, как к ним пришёл нищий. Ему подали варёную картофелину, и он съел её вместе с кожурой.
"Мы не рабы. Рабы не мы. Мама мыла пилораму".
Непосильный непрерывный труд стал судьбой людей того времени. Наградой был относительный комфорт и тепло.
Вожди не спали ночами. Ленин часто работал по ночам. Сталин так и продолжал не спать. От этого развивался склероз, мозг цементировался.
Летом кители и брюки делались кипельно-белыми.
Любимая шутка Сталина: неслышно подкравшись во время застолья, подложить помидор на стул произносящего тост соратника, — к примеру, Молотова или Кагановича. Шутка регулярно повторялась — и ничего: все, как один, хлопались белыми штанами на помидор, словно и не подозревая подвоха. Вот смеху-то было! А Никита Хрущёв что отмочил: больной горячкой, с температурой под 40, в расшитой украинской рубахе плясал гопака перед вождём — за что был удостоен ордена трудового красного знамени.
