Потом сюда мы приходили посидеть перед сном. Многое было сказано на этой хромоногой скамье… Она стояла в самом начале парка, и здесь удобно было наблюдать за тем, что происходило на площади и трех лучами расходящихся улицах. Удобно было наблюдать и за нами. Помнишь этих двоих? Таскались за нами повсюду. Ты оглядывался, подманивал их пальцем, они прятались. Ты удивлялся – ну какой прок за нами следить? Но парочка работала день и ночь.
Ты попросил одного журналиста из тех, с кем мы познакомились в театре, показать тебе арабскую деревню. И вот однажды утром от отеля «Гизира-палас», где мы жили, отъехал обшарпанный битый-перебитый «фольксваген». За рулем сидел японский журналист, с ним был еще один наш знакомый, местный писатель. Мы кое-как втиснулись в машину, и японец рванул, словно заправский гонщик. Оказалось, что он неделю назад получил водительские права и, пока заказанный им автомобиль не прибыл из Токио, решил поучиться на этой ржавой развалюхе, подобранной на свалке. Ехать он умел только прямо, но – как все новички – с сумасшедшей скоростью. Руль был не в порядке. Когда нужно было свернуть в сторону, японец останавливался на забитом перекрестке, выходил из машины, и все мы начинали толкать и поворачивать лимузин вручную.
– Да, Веруся, – сказал ты весело после очередного разворота, – мы не разбились в самолете, попав в грозу над Средиземным морем. Пронесло, когда у «Каравеллы» в Орли не завелся мотор. Успели выйти в Ашхабаде из ИЛ-18, помнишь, перед взлетом отвалилось гигантское колесо. Но сегодня нет шансов остаться живыми! Если так, пусть эта поездка будет самой счастливой в нашей жизни.
Путешествие обошлось без аварий, но счастливым его не назовешь. Ты написал в записной книжке: «Недалеко от Каира есть деревня Сентерис. Десять тысяч смуглых, почти чернокожих крестьян, худых, высоких, в длинных халатах и в большинстве босых, живет в ней. Землю они пашут сохой… Жители Сентериса, как и большинство египтян, гостеприимны, приветливы. И бедны».
Где-то километрах в тридцати от Каира мы увидели высокого жилистого крестьянина, пахавшего землю деревянным колом. Назым попросил остановиться. По борозде мы подошли к пахарю. Его смуглое, высушенное солнцем лицо было копией потрескавшейся земли под его ногами. Увидев нас, он остановился. Мы все поздоровались с ним за руку а Назым приложил пальцы ко лбу, к губам и к сердцу. Крестьянин держался просто. С достоинством отвечал на все вопросы. Его волновала земля, урожай, засуха, и про все это он охотно рассуждал.
– Вы слушаете радио? Вы читаете газеты? – спрашивал Назым.
– Я не умею читать, у меня нет времени ходить к учителю. Я работаю от зари до темна. Большая семья. Чем больше становятся дети, тем больше едят…
Мы стали прощаться. Крестьянин задержал руку Назыма в своей и сказал:
– Сегодня вечером, когда я буду рассказывать сыновьям, что говорил на пашне с хорошим человеком, они меня спросят, кто ты и откуда приехал. Ты ведь мусульманин, а не гяур, как твоя жена.
– Я – писатель. Назым Хикмет. Я родился в Турции. Лицо крестьянина словно заволокла туча.
– Жаль, – сказал он.
– Почему? – не понял Назым. – Я турок. Стамбул, слышал?
Крестьянин только махнул рукой.
– Ты кажешься мне хорошим человеком, – еще раз повторил он, – а турки – плохие люди.
– Почему? – вскрикнул Назым. – Почему турки плохие?
– Они дружат с Израилем. Если вы заодно с евреями – значит, вы против нас. Жаль.
Он стегнул свою тощую лошаденку, его лопатки резко обозначились под линялой рубахой, руки уперлись в кол, и, обдав нас пылью, он прошел мимо, даже не взглянув.
– Вот тебе на… – растерянно сказал Назым. – Он никогда не был в городе, не видел ни одного еврея, неграмотный, но как он ненавидит!
В Каире мы подружились с семьей адвоката Шахоты. Само собой вышло, что мы стали обедать не в гостинице с оплаченным египетским правительством рестораном, а в доме нового друга. Ты приезжал туда в перерыве между заседаниями и часа два отдыхал – у тебя, Назым, была прелестная способность чувствовать себя хорошо у симпатичных тебе людей.
Когда ты уходил на конференцию, жена Шахоты Мари приезжала за мной на машине. Они беспокоились, чтобы я не скучала одна в чужом городе. По улицам арабской столицы блондинке было разгуливать очень непросто. Дети бегали за мной табуном, и Назым боялся, что однажды они не выдержат – и прощай длинные белые волосы!
Когда мы вернулись из деревни Сентерис, ты рассказал им о встрече на дороге. Шахота и его жена слушали молча.
– Что вы скажете об этом?
– Что тут говорить, – грустно ответил Шахота. – Мама! – позвал он свою старую мать. – Мама! Иди сюда.
Она вошла, маленькая, опрятная, и посмотрела на сына ясными глазами.
– Мама, скажи Назыму, сколько лет наша семья живет в Египте?
– Почти четыреста, – ответила она, подумав.
– Почти четыреста! И никто из предков не хотел уезжать отсюда. Они чувствовали себя арабами. У нас нет других традиций, других отличий, мы – совсем они, и вот теперь мы должны уезжать. Но моя земля, моя родина здесь! Я люблю Египет, я его семя! Что мне делать, Назым Хикмет? Мне стало трудно. Я – еврей, и сейчас люди из-за этого избегают меня. Они больше мне не верят. Девочек дразнят в школе. Я не могу им объяснить, что происходит это потому, что по соседству теперь есть маленькая страна Израиль… Вот так, Назым.
– Почему во мне нет еврейской крови? – искренне сокрушался ты. – Турецкая, польская есть, французская, как будто немецкая, даже грузинская есть, а еврейской – нету. Так трудно живет этот народ. Я хотел бы разделить его судьбу.
И только одна претензия к евреям была у тебя, Назым:
– Что эти мужики, наши еврейские братья хотят от тебя? – говорил ты мне и смеялся. – Вот это единственное, что может сделать меня антисемитом.
Мы приехали в Каир дней за десять до начала конгресса. Ты сразу же опубликовал в газете свое воззвание, и строки:
Не смотрите, что я рыжеват,
– я азиат.
Не смотрите, что я синеглаз
– я азиат… —
сразу стали знаменитыми.
Десятки корреспондентов осаждали тебя с утра и до вечера. Делегаты, приехавшие из разных азиатских стран, хотели с тобой говорить. Ты работал яростно, до глубокой ночи, и это тревожило меня. Ты жил в те дни, как мудрый проповедник добра и мира, и я радовалась, что у людей, поговоривших с тобой, светлеют лица, что это общение вдохновляет тебя самого, прибавляет сил.
12 февраля 1962 года настало первое утро конгресса. Зал во дворце Фарука заполнили делегаты – это было море желтых и черных людей. Я впервые на таком необыкновенном собрании, да и то полулегально. Далеко впереди вижу твою возвышающуюся спину и твой затылок. Когда конгресс должен был выбирать президиум, неожиданно вышел китайский делегат и сказал:
