Многозначительной была сцена, когда тело повергнутого самодержца поволокли туда, куда он просил, — к Лобному месту. У стен Вознесенского монастыря остановились и снова обратились к матери царя с вопросом, который всех так долго мучил, «ее ли он сын». Она же ответила: «Нужно было спрашивать меня об этом, когда он был жив, а теперь, как вы его убили, то он уже не мой сын». Так она отреклась только от мертвого, но не от живого Дмитрия, и в этом был недобрый знак на будущее. Самозванческая история еще могла повториться, и она повторилась.
Тело Дмитрия положили «на Пожаре» (так тогда называли Красную площадь), бросив его на какое-то наспех сколоченное возвышение из досок вместе с оставшимся верным ему Петром Басмановым: «вывезоша его на Пожар и лежав на Пожаре три дни всему народу на показание, и Петр Басманов с ним же»121. Чтобы убедить жителей Москвы в справедливости свершившегося цареубийства, распустили слухи о колдовстве и чародействе Дмитрия. Для этого на мертвое тело положили маску, привезенную краковским парфюмером Марсильо и изъятую из покоев Марины Мнишек. Когда эти маскарадные принадлежности обнаружились, их, не зная назначения, вынесли «с радостными криками» и предъявили народу: «Смотрите, говорили они, на идолов того убитого татя (похитителя) душ, которых он величал богами, поклонялся им и нас желал было принудить, да и мы уверуем в таких же богов»122.
Вместе с царем Дмитрием погибли и многие поляки и литовцы, соблазнившиеся приездом в Москву на царскую свадьбу. Его жене Марине Мнишек в тот день повезло: ее искали, но не нашли. Будучи маленького роста, она смогла спрятаться в широких юбках своей гофмейстерины и спастись. Повезло и сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, жившему на старом годуновском дворе. Толпа рвалась туда, но была остановлена начальниками заговора. На дворах близких родственников Марины Мнишек происходило то же самое: нападение толпы было отбито сначала собственными силами, а потом уже у Мнишков, Вишневецких, Тарлов, Стадницких и других появлялась усиленная стрелецкая охрана. Не пострадали и послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский. Похоже, что в Москве понимали, каким предлогом для войны могла стать их гибель, и пытались предотвратить это. Уже к полудню все начало успокаиваться, а вечером воевода Юрий Мнишек даже смог поехать и увидеться с дочерью во дворце. Кого не могли спасти от грабежа и расправы толпы, так это рядовых шляхтичей, их слуг, купцов и даже музыкантов. Среди множества трагедий, разыгравшихся в этот день, особенно выделялась гибель отца Франтишка Помасского, раненного во время мессы и умершего несколько дней спустя123. «Кровавую резню» в Москве 17 (27) мая 1606 года, когда было убито 500 человек поляков и литовцев, уже не забыла в Смутное время ни та ни другая сторона.
Три дня лежало тело бывшего царя Дмитрия на всеобщем обозрении в Москве. Многие, как голландец Исаак Масса, приходили на Красную площадь убедиться в том, что царь действительно мертв. «Я сосчитал его раны, их было двадцать одна, и сверх того череп его был рассечен, так что оттуда вывалились мозги, — писал Масса, — и на третий день его бросили в яму, а Басманова похоронил его брат, получивший разрешение от правительства»124. Именно тогда у поколения Смуты произошел невидимый перелом в отношении к царской власти, стало исчезать отношение к царю как к Божьему помазаннику. Легкость расправы с царем породила соблазн дальнейшей игры с именем самозванца. За несколько минут сомнительного триумфа черни Московское государство заплатило годами самых тяжелых неустройств.
Тело самозваного царя Дмитрия зарыли, по словам капитана Жака Маржерета, «за городом у большой дороги», но и там оно оставалось недолго. Все эти дни москвичей пугали дурные предзнаменования. Многие мемуаристы писали о сильнейших заморозках, ударивших после расправы с царем: «В ночь после того, как он был убит, наступил великий холод, продлившийся восемь дней, который погубил все хлеба, деревья и даже траву на полях. Такого прежде не бывало в это время, поэтому… спустя несколько дней Димитрия вырыли, сожгли и обратили в пепел»125. Говорили в Москве и о сильном вихре, поднявшемся в столице, когда поруганное тело самозванца везли к месту последней расправы на Котел (по дороге к селу Коломенскому). Этот слух записал архиепископ Арсений Елассонский: «После четырех дней, извлекши труп его, сожгли вне Москвы, и в тот час, в который извлекли труп за город, пала вся крыша великих ворот крепости. Кровля была большая, высокая и прочная. Это послужило признаком начала ужасных бедствий»126.
Действительно, к самозванцу, видимо, стали относиться как к «заложному покойнику», сопричастному самым темным силам127, и все самые плохие ожидания москвичей оправдались. Но предзнаменования хороши только тогда, когда их понимаешь сразу. Выстрел пушки, заряженной прахом самозванца, в сторону «Литвы» вернулся Москве сторицей. Повсюду поползли слухи, что Дмитрий снова спасся. Оказалось, что можно расправиться с телом, но с мифом вокруг имени царя Дмитрия Ивановича поделать ничего было нельзя. Самозванство никуда не исчезло, оно продолжало существовать и жить своей особенной жизнью. Вступивший на престол новый царь и великий князь Василий Иванович Шуйский поймет это очень скоро.
Эпилог. ПРЕВРАЩЕНИЕ В «РОСТРИГУ»
Лжедмитрий оказался нужен как разрушитель, но нетерпим как строитель. Короля Речи Посполитой Сигизмунда III не могла не поразить метаморфоза человека, сначала обязанного ему троном, а потом собиравшегося со временем едва ли не короноваться в Кракове. Никто не мог подозревать в этом юноше в гусарском костюме будущего «Императора»!
Напряженные и умные глаза Дмитрия-«царевича» можно рассмотреть на дармштадтском портрете (размещенном на первом листе фототетради этой книги). Таким его увидел неизвестный художник, рисовавший Лжедмитрия в Речи Посполитой в 1604 году. Но искусный актер может сыграть все, даже ауру собственного величия. Дмитрий сросся со своей ролью борца с узурпатором Годуновым как с любимым иноземным костюмом, отделявшим его от соплеменников. Без реквизита он уже не мог обойтись. Однако жизнь все-таки отличается от театра. Может быть, еще и поэтому так яростно срывали с него царские регалии и платье, считая их оскверненными прикосновением простолюдина?
И что же все-таки это была за жизнь, каковы ее маршруты, каким-то чудом вычисленные по запутанным следам или придуманные историками? Где родился этот человек — не знаем, где крестился — не знаем, все остальное — детство, постриг, появление в Чудовом монастыре — опять одни загадки. И это русский царь?! Даже если часть биографии взять от настоящего Дмитрия, то что было потом, в хронологических рамках 1591–1603 годов, от момента гибели царевича — сына Ивана Грозного до появления московского «господарчика» с тем же именем в Литве? Лжедмитрий не рассказал, а Годуновская пропаганда широкими мазками нарисовала портрет «Ростриги». Приговоренный к ссылке на Белоозеро монах был обречен, по словам самого патриарха Иова, на казнь. Но когда это провинившихся монахов казнили и объявляли об этом на всю страну? Обычно все обходилось епитимьями и другими церковными наказаниями. Что за торопливые обвинения в адрес того, кого надо было представить «исчадьем ада»? После подобных трюков в обличительных грамотах, освященных именами царя и патриарха, даже скептики должны были задуматься об отсутствии доказательств у тех, кто стремился показать, что «царевич» и был Гришкой Отрепьевым.
