побывала мама, он впервые сказал, что не хочет дергаться каждый раз, когда она меня зовет.
– А вдруг она тебя зовет? – сказала я, как мне показалось, шутливым тоном.
– Ну тогда надо придумать, как надо звать тебя, – сказал Саша, но в шутку или нет, я не поняла.
– Меня все устраивает, – сказала я.
– А меня нет.
– Мы что, из-за этого поругаемся?
– Зачем? Мы просто договоримся, как будем тебя называть.
(Я так редко об этом вспоминаю потому, что это до сих пор кажется абсурдным. Это стыдно пересказывать. Я думаю, что именно поэтому все и происходило – кому рассказать, кто поверит?)
Моей ошибкой было то, что я все-таки склонилась в своем анализе ситуации к варианту «слегка затянувшаяся и неудачная шутка». Со временем он действительно стал называть меня как угодно, только не моим именем: «Василиса, что у нас на обед? Наша Фрося сегодня не в духе, да?» – «Почему Василиса, почему Фрося?» – «А она сама меня так просит, ей так нравится».
Почему я думала, что это было нормально, разве я была полной дурой? (То есть да, конечно, я ею была, но дело было не только в этом.) Мне кажется, что каждый раз, слыша что-нибудь в этом духе, я на какое-то короткое мгновение четко и ясно, на все сто пятьдесят процентов осознавала, что это только что сказал мой любимый муж и что он хотел меня этим оскорбить. И каждый раз мне это казалось настолько несправедливым, настолько нереальным, что эта мысль тут же лопалась, как мыльный пузырь, и вместо нее появлялась другая: «Не может быть. Этого просто не может быть. Наверное, мне показалось».
Пару месяцев я пропускала это мимо ушей, потому что больше меня практически ничего не беспокоило. Точнее, один или два раза я делала вдох-выдох и говорила: «Саш, ну не называй ты меня Фросями и Дусями, пожалуйста, ну бесит же», – на что он неизменно отвечал: «Что ты так завелась, хорошо, не буду», – и действительно мог неделю не называть.
Потом, когда у нас в гостях была уже его мама, Фрося стала опять просачиваться, и за столом я не выдержала:
– Анна Вадимовна, у вашего сына была какая-то Фрося до меня? А то, я смотрю, он никак ее не забудет: «Фрося то, Фрося это», я ему: «Я Саша», а он мне: «Нет, это я Саша…»
– Это шутка? – сказала она холодно.
– Как я понимаю, нет, – сказала я. – Саша дает мне дурацкие прозвища, отучить я его от этого не могу, вот, пытаюсь докопаться до психологических корней проблемы.
– Я не совсем поняла, а что тут такого?
– Ну он называет вас Альбина Михална? Нет же? А я уже начинаю забывать, как меня зовут на самом деле.
– Во-первых, я – другое дело, – сказала она. – Во-вторых, возможно, это у вас в семье принято выяснять отношения за столом, но у нас…
– …принято называть людей так, как им неприятно, я поняла.
Конечно, после этого я имела с Сашей еще более мрачный разговор: я не смела ставить его маму в неловкое положение, я не смела ставить его самого в неловкое положение. Это был первый раз, когда я видела его настолько сердитым. Это было единственное, что я видела от него до самого конца нашего брака.
С его мамой мы больше не видели друг друга до самых похорон, и если бы это была мелодрама одного из центральных телеканалов, то Анна Вадимовна обязательно пришла бы при своем обычном параде и объявила бы при всех, что я жадная гадкая мегера. Но она была ненакрашенная, растрепанная, очень жалкая, сказала: «Сашенька» – и расплакалась, обнимая меня. Я не знаю, к кому она обращалась.
* * *
Ночью я снова практически не сплю, у меня больше нет никаких сил убирать, я ползаю по квартире как улитка и беспрерывно жалею себя. Все это злит меня до невозможности. Такое впечатление, что в последнее время я совсем не имела поводов злиться, а теперь не испытываю вообще ничего, кроме злости. Я чувствую себя как капризный ребенок, который не то пропустил сон по расписанию, не то заболевает и не может выразить, что у него болит и почему ему все не так.
Мне нужно просто взять себя в руки. Я бы отдохнула, но мне решительно не от чего отдыхать – я и так не работаю. Я полдня зло читала новости в интернете, игнорировала Маринины сообщения, игнорировала сообщения Дениса, не могла заставить себя пообедать.
Потом я обнаружила, что проспала четыре часа и проснулась совершенно мокрая, как будто меня облили из ведра или уронили в одежде в реку.
Так.
У меня нет термометра. Возможно, у меня есть какие-то таблетки, но, скорее всего, не те. Сделав стратегические запасы еды, я так и не добралась до аптеки – конечно, туда не будешь ходить просто так, когда ничего не болит (и когда там есть повышенный риск встретить нездорового человека).
Так, так, так…
Я даже не понимаю, что это. Это может быть просто грипп. (Это не может быть просто грипп – я прекрасно знаю, что такое грипп, и ни с чем его не спутаю. Кажется. Я не знаю, уместна ли сейчас моя самоуверенность. Как медленно и плохо получается думать.) Я втягиваю носом воздух так долго, что перестаю соображать, есть ли у чего-нибудь запах.
Надо прекратить панику. Надо было подумать обо всем этом раньше.
Как хорошо, что нет срочной работы.
Как плохо, что некому сходить в аптеку и магазин.
Я пытаюсь сесть на диване, но из меня как будто высосали всю жизненную энергию – как и когда это могло произойти, если еще несколько часов назад я чувствовала себя всего лишь усталой и недовольной? Я приказываю себе встать. Если бы у меня были силы смеяться, я бы над этим посмеялась. Я десять минут иду в ванную, держась за стену. Там зеркало показывает мне полупрозрачное белое существо с липкой лоснящейся кожей и черными провалами вместо глаз.
Я очень хочу умыться холодной водой, но плохо чувствую ноги и боюсь наклониться, чтобы не упасть. Приходится сесть на бортик ванны и делать все очень, очень медленно: пустить воду в кране, намочить одну руку, протереть лицо.
Я повторяю себе, что болела миллион раз и что схема действий мне хорошо известна. Я профессионал. Мне просто нужно вспомнить. Просто вспомнить. Просто дойти до аптечки, понять, что она практически пуста. Вспомнить еще, как коллеги жаловались вчера, что никаких нужных лекарств не
