Ознакомительная версия.
Особенно ярко эти противоречия отразились в личном послании Грозного Баторию от 29 июня 1581 года. Грамота начинается с неумной шпильки, что-де он царь всея Руси «по Божию изволению, а не по многомятежному человечества хотению» (в отличие от адресата). Перечислив требования короля, Грозный довольно смело их отвергает, говоря: «Мы такого превозношения не слыхали нигде и тому удивляемся: то ныне мириться хочешь, а такое безмерье паны твои говорят, — а коли будет размириться, чего они потребуют?»
Но далее на многих страницах следуют мелочные оправдания царя перед королем. Царь скулит, как побитый пес, сетует на «изменников», благодаря которым якобы побеждает король (это особенно возмутило Батория), и даже апеллирует к справедливости! Это послание показывает, насколько Иван Грозный в парах пролитой крови и фимиаме восхвалений утратил политическую ориентацию, называя непозволительным для короля в международных отношениях именно то, что составляло основу его собственного поведения.
«А твои паны Рада (Сенат. — Авт.) говорили послам нашим, — сетует царь, — что ты на том присягал, что тебе Ливонскую землю добывать. И то христианское ли дело, для того присягать, чтоб за посмех, напрасно, хотя гордости, и корысти, и расширения государства, лить неповинную христианскую кровь?»
Местами в грамоте звучит такая благоглупость, что невольно возникают сомнения в способности Грозного контролировать свою речь. Ведь мог же он в письме 1569 года умолять английскую королеву Елизавету I о предоставлении ему политического убежища, когда царь сбежит от своих подданных, а в следующем послании (1570) называть её «пошлой девицей», которой «владеют… мужики торговые». Вот и в грамоте 1581 года читается рассуждение, абсолютно не адекватное сложившейся на фронтах ситуации:
— А что ты присягал в том, что будешь добывать отнятые (у прежних королей. — Авт.) области и очищать Ливонскую землю, так же и паны твои между собой о том присягали, что им за то стоять, — ино то для неповинного кровопролитства христианского сделано по басурманскому обычаю. И тот твой мир знатен: ничего иного не хочешь, только бы христианство истребить, — мириться ли тебе и твоим панам с нами, воевать ли, только бы тебе желания свои исполнить на пагубу христианам. Ино то что за мир? То прелесть! А если нам тебе всю Ливонскую землю уступить, и нам в том убыток великий будет. Ино то что за мир, коли убыток? А ты ничего иного не хочешь, только бы тебе впредь быть сильнее нас. И зачем нам тебе самим против себя силу давать? А если ты силён и жаждешь крови христианской — то приди, пролей неповинную христианскую кровь и возьми.
Последнее предложение хотелось бы рассматривать как риторический оборот, если бы за ним стояла армия, собранная для защиты страны. Но в том-то и дело, что не формированием армии был озабочен Иван Грозный, и некому оказалось остановить победное шествие королевских полков по Русской земле. Это один вампир приглашал другого приложиться к чаше с кровью русского народа. Не армией грозил царь Стефану Баторию, а тем, что если тот начнёт на Руси кровопролитие, то царь с ним лет на 40–50 прервет переговоры! С нами, дескать, крёстная сила…
И у Батория хватало крёстных сил: и православных, и католических, и протестантских — на любой вкус. Не смущали его и жалобы царя, с удовольствием натравливавшего в свое время мусульман на Польшу и Литву, что война обессилит обе страны христианские на пользу нехристей.
Если Грозный и хотел умилостивить Батория, то добился прямо противоположного результата. Король был довольно грубый человек, закосневший в войнах и любивший пограбить, но имевший твёрдое представление об обязанностях правителя и полководца. Послание царя привело его в ярость. Более всего Стефан был взбешен циничным отношением Грозного к своим собственным подданным.
Король настолько вышел из себя, что нарушил дипломатический этикет. Королевская грамота называла царя московским фараоном, волком среди овец-подданных, ядовитым и ничтожным гадом.
— Для чего ты не выступил против нас с войском, — спрашивал Стефан, — для чего своих подданных не оборонял? И слабая курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями покрывает, а ты, орёл двуглавый [ибо такова твоя печать], сам хоронишься!
Бросив Грозному это обвинение, король вызвал его на поединок, если тот действительно не хочет проливать крови христианской. Царь, разумеется, струсил. За гнусности власти должен был расплачиваться народ[33].
Испуг царя имел, однако, и одно благотворное последствие. Нет, царь не бросился собирать «большие полки». Но прежде верный методе топить инициативу талантливых полководцев в куче вышестоящих товарищей, Иван Грозный послал во Псков для обороны города ни много ни мало шестерых воевод: Василия Фёдоровича Скопина-Шуйского за главного, при нем в товарищах Ивана Петровича Шуйского, Никиту Ивановича Плещеева-Очина, Андрея Ивановича Хворостинина, Владимира Ивановича Бахтеярова-Ростовского и Василия Михайловича Лобанова-Ростовского.
Получив указ «биться… до смерти», сии многочисленные воеводы «яко истиннии раби обещаваютца своему владыце творити по его наказанью» и отбывают. Спустя некоторое время царя охватило спасительное сомнение, и он вызвал в Москву одного воеводу — Ивана Петровича Шуйского, чтобы передать ему единоличную власть над гарнизоном и жителями Пскова. Это решение оказалось историческим[34].
Народ с Иваном Шуйским
Главный воевода Пскова был сравнительно молод. Ещё юношей он участвовал в Полоцком походе (1563) в числе рядовых детей боярских. Хорошо проявив себя, князь Шуйский получил воеводскую должность в Кашире, где в 1565 году храбро действовал против татар.
На следующий год он командовал полком в Серпухове, затем надолго утвердился на Дону, в крепости Данькове, без устали сражаясь с бандами кравшихся на Русь татар. Там, в степном приграничье, Иван Петрович познал все тяготы защиты разоренной опричниками страны, с вечной нехваткой людей, плохим оружием и недостаточным продовольствием, против всё более усиливающегося неприятеля.
В 1571 году лазутчики даньковского воеводы первыми принесли весть о походе 120-тысячной орды Девлет-Гирея к границам Руси. Москва была извещена вовремя, но главные воеводы не спешили строить оборону. Маленькое войско Шуйского, получив приказ соединиться с полками князя Бельского, не было оповещено о перемене планов и поспешном отступлении больших полков. Иван Петрович мог лишь нападать на тылы неприятеля и в бессилии наблюдать беспрепятственное шествие хана к Москве и сожжение столицы.
Ознакомительная версия.
