Шкуро предложил сформировать офицерский батальон, но из нескольких тысяч отпускных и выздоравливающих офицеров записались в него всего 900 человек. На них оказались выданными только 100 винтовок, а остальные вооружились палками, чтобы симулировать силу, занявшую вырытые в сторону Пятигорска окопы.
Записавшись в этот батальон, я пошел к полковнику Шкуро, приветливо меня встретившему. Расспросив про положение в наших краях и узнав, что в Темпельгофе сохранился в целости коньячный завод и винные подвалы, он назначил меня в формируемый отряд в станице Суворовской, между которой и Темпельгофом проходила линия его фронта. На случай занятия им Темпельгофа я должен был стать его комендантом для сохранения в целости запасов коньяка и вина как валютного товара.
Я немедленно направился в станицу Суворовскую, где уже сформировали 1-ю сотню, занявшую подступы к станице. Станичный атаман, из полковых фельдшеров, по прозвищу «Лопух» взял меня себе в помощь по дальнейшей мобилизации, и мы с ним занялись сбором людей, коней, винтовок, седел и прочего снаряжения, работая в станичном правлении.
Был полный разгар полевых работ конца сентября. Казаки и казачки усиленно работали в садах и кукурузниках, После ухода красных жизнь в станице потекла мирно и спокойно и о мобилизации заботились слабо, скупо сдавая необходимое военное снаряжение… О возможном возвращении красных как бы не думали… Однако вскоре, как гром среди ясного дня, в одно жаркое время после обеда, когда вся станица после сытной еды отдыхала по хатам, со стороны Темпельгофа раздалась четкая пулеметная стрекотня…
Сторожевая сотня уходила в карьер, к западу, из дворов выскакивали полуодетые казаки и, кто верхом, а кто в повозках, мчались по направлению станции Бекешевской. Мы с «Лопухом» вскочили на ходу в первую попавшуюся повозку и, под треск пулеметов, в облаках пыли, пустились наутек…
Крупные силы красных заняли Суворовскую и на следующее утро появились под Бекешевской, где удачным обходом с тыла плохо вооруженные бекешевцы их геройски разбили и погнали обратно к Пятигорску… Но Шкуро, не имея достаточных сил, оставил Кисловодск, на который надвигались сильные отряды красных, и ушел в неизвестном направлении, по-видимому, в ставропольские степи…
Станица Бекешевская заполнилась мирными перепуганными беженцами из Кисловодска. Большинство их вернулось обратно, а некоторые двинулись, на удачу, дальше на запад, через Баталпашинск, на Майкоп и к Новороссийску. Познакомившись с группой молодых офицеров, оставшихся вне своих новых частей, как и я, без оружия и без военной обмундировки, мы двинулись пешком в Баталпашинск…
Попытавшись в последний раз «мобилизоваться» и экипироваться у окружного атамана, мы убедились в безнадежности подобных надежд и, разочарованные и измученные, решили уйти пешком в Сухум.
С большими трудностями и передрягами нам удалось в совершенно неурочный сезон (начало октября) перевалить уже заснеженный Клухорский перевал и добраться до Сухума. А оттуда я пошел в родной мне Тифлис, где пытался организоваться в нормальной жизни, без большевистского гнета.
Однако в марте 1921 года под Тифлисом загремели большевистские орудия, и я, при необычайно счастливых условиях, успел получить французскую визу на Константинополь и с одним из последних поездов расстался со своей родиной и через Батум попал в Европу.
В 1935 г. в Париже, во дворе русской церкви на рю-Дарю, я в последний раз столкнулся с генералом А. Г. Шкуро. В котелке и заношенном пальто, он имел сильно потрепанный вид. Но обычная бодрость и усмешка не покидали его. Вспомнив наши былые встречи и пошутив о теперешнем нашем захудалом положении, мы расстались — и уже навеки…
Живя в 1945 г. в Персии, я с грустью узнал об его трагическом конце. Будучи в 1913 г. ординарцем при английском генерале, награжденный в 1919 г. высшим британским орденом за бои с большевиками, он в 1945 г. был таким же английским генералом выдан большевикам. Вот вам ирония и справедливость судьбы…
Вечная память крупному русскому патриоту, бравому рубаке-партизану, энергичному кубанскому казаку — Андрею Григорьевичу Шкуро!
IV.
Райгородецкий Е.
КОНЕЦ БЕЛОГО АТАМАНА*
Впервые я услышал об этом в Восточных Альпах 30 апреля 1945 года.
У высоты с отметкой 1638 м шел бой. Два батальона гитлеровцев оборонялись с яростью обреченных. Уже дымилось двухэтажное строение на самой вершине, десятки трупов усеяли перемешанную со снегом землю, а противник сопротивлялся с прежней ожесточенностью.
Штаб 233-го кавполка находился у основания высоты в пастушьей хибарке. Я направился туда, чтобы доложить о прибытии батареи.
В маленькой комнатке за столом-козликом, приставленным к квадратному окошку, в черной косматой бурке сидел полковник Климов, командир полка. Выслушав доклад, он тотчас же поставил мне задачу:
— Эскадроны начнут атаку в одиннадцать тридцать. Сигнал — две красные ракеты. К тому времени подавите батальонные минометы противника. Вашей 120-миллиметровой батарее это под силу. — Климов мял пальцами ссохшуюся сигарету. — Учтите: разведка донесла, что в том же ущелье, где установлены минометы, противник упрятал до тысячи отборных лошадей. Требуется очень меткая стрельба. Понимаете? Лошадки пригодятся. Держите со мной связь, старший лейтенант. Действуйте!
Огневая задача оказалась не из легких. Для корректирования огня пришлось выбрать наблюдательный пункт на другой высоте, за огневой позицией батареи. Да и оттуда были видны лишь явные недолеты и перелеты. Само ущелье нам не просматривалось.
После первой очереди беглого огня старший разведчик батареи ефрейтор Петр Афанасьев (он вел наблюдение в стереотрубу) сокрушенно махнул рукой:
— Эх, и мажут огневики, товарищ комбат! В ущелье угодили одна-две мины. Остальные легли поверху.
Спешенные эскадроны по-прежнему были прижаты к земле.
На дне окопа звякнул телефон.
— Готовы? — узнал я в трубке голос Климова. — Только что по радио передали: наши в Берлине рейхстаг штурмуют. А мы у паршивой высотки копошимся…
— Батарея не подведет, — заверил я командира полка, а у самого сомнение: верно ли определены координаты цели?
Сомнение рассеялось нежданно-негаданно. Вернувшийся с линии телефонист привел с собой щуплого старичка, одетого в защитную стеганку с капюшоном.
— На дороге повстречался, — объяснял боец. — Австриец, а по-нашему разумеет. Говорит, у русских в плену был впервую мировую… Нынче — пастух. На коне ехал.
Старик согласно кивал головой. Его дубленое, изъеденное морщинами лицо все более оживлялось.
