В ходе последующих допросов людей Жоржа Кадудаля: Костера де Сен-Виктора, Ленобля, Эрве де Лозье, Лагримодьера, Девиля, Гэйяра и Дюкора председатель лишь вскользь упоминал имя Моро, не позволяя ему сказать ни слова.
Когда допрос закончился и обвиняемых стали друг за другом выводить из зала суда, Жульет Рекамье подошла к барьеру, отделявшему арестантов от публики. Моро увидел ее движение и, проходя мимо, сказал несколько слов, чтобы выразить ей свое уважение и симпатию. Она же не смогла выдавить из себя ни слова. Комок подкатил к горлу, и Жюльет с трудом сдерживала себя, чтобы не расплакаться.
Пятое и шестое заседания суда прошли без позволения генералу Моро задавать вопросы.
И вот, наконец, в воскресенье 3 июня 1804 года, допросив последнего 151-го свидетеля по делу, председатель Эмар предоставил слово господину Жерару — генеральному прокурору Его Величества императора французов. В зале воцарилась мертвая тишина. «Сколько голов потребует этот человек в красной мантии? И кого именно?» — вертелось в голове у каждого.
* * *
Генеральный прокурор начал свою речь с пространных гипербол. Он напомнил об «ужасном дне 3 нивоза (попытке покушения на жизнь первого консула на улице Сен-Никез 24 декабря 1800 года), который навсегда останется черным днем в истории рода человеческого». Он подтвердил, что английское правительство «хотело разжечь огонь гражданской войны во Франции, покрыв горами трупов наши западные департаменты, а реку Луару наполнить потоками крови соотечественников, разрушив наши деревни, города и порты».
Однако очень скоро пафосный стиль исчез из его речи, и она превратилась в четкую, быструю, несправедливую и жестокую обвинительную речь. В части, касающейся Моро, признательные показания Бувэ де Лозье, Лажоле, Кушери и особенно Роллана были приняты судом в том виде, в каком они были записаны с их слов, без малейшей попытки исправить вольные или невольные ошибки, которые в них содержались. По словам прокурора, несомненным было то, что «Моро дал “добро” Кадудалю и Пишегрю на возвращение из Лондона и некоторым образом обрисовал им момент, который он сочтет наиболее подходящим для совершения задуманного преступления». Прокурор не подверг сомнению и тот факт, что Моро встречался не только с Пишегрю, но и с Кадудалем на бульваре Мадлен. И тот факт, что генерал с таким упорством пытается защищаться, лишь подтверждает то, что он понял, какую грозную опасность представляет для него эта связь. И, наконец, вне всякого сомнения, остается тот «жестокий совет, который дал генерал Моро по физическому устранению трех консулов и губернатора города Парижа».
Было ясно, что подобная обвинительная речь подразумевает безжалостные последствия. Таковыми они и оказались.
Только четверых обвиняемых, в основном второстепенных людей и пару слуг, а именно Эвена, Карона, Галле и его супругу, пощадил прокурор. Он потребовал 43 головы.
В зале суда послышалось столь враждебное негодование, что председатель немедленно объявил перерыв.
Слушания вновь открылись только через два часа. И начались с прений защиты. Первым взял слово адвокат Жоржа Кадуда-ля — мэтр Домманже. Было ясно, что он был назначен слишком поздно, так как пожаловался, что «времени было настолько мало, что я не смог подготовить даже самый простой проект защиты». Однако его выступление, полностью импровизированное, тем не менее оказалось очень теплым и весьма достойным.
Затем выступили мэтр Лебон в защиту Русийона и Бувэ де Лозье и мэтр Гишар в защиту братьев Армана и Жюля де Полиньяк.
* * *
В понедельник 4 июня состоялось следующее заседание суда и началось оно с отказа от своих показаний господина Бувэ де Лозье.
Моро: Прошу господина председателя спросить господина Бувэ де Лозье, отказывается ли он от своих слов, сказанных им во время очной ставки.
Бувэ: Я поясню. В своем заявлении я показал, что Моро позволил родиться заговору. Я так считал. Теперь я так не считаю.
Моро: У меня больше нет вопросов.
Председатель: Обвиняемый Бувэ, разве вы не были на встрече, состоявшейся на бульваре Мадлен?
Бувэ: Я был в экипаже вместе с Кадудалем и с Пишегрю, но я не видел Моро.
По завершении этого инцидента прения продолжились. Когда подошла очередь мэтра Бонне, адвоката генерала Моро, последний поднялся и попросил у председателя разрешения сделать заявление, прежде чем мэтр Бонне начнет прения. Председатель согласился, и Моро начал читать речь, которую он подготовил ночью, сидя в своей камере в тюрьме Консьержери и которую он через посредничество своей жены передал адвокату. Вот когда Моро потребовались его знания юриспруденции. Не зря отец отдал его в юридический колледж и он получил соответствующее образование.
Речь Моро представляла собой своего рода преамбулу к выступлению мэтра Бонне. В ней генерал вкратце описывает всю историю своей жизни. Он говорит, что готовился к карьере адвоката, но революция сделала из него воина. Он описывает свое продвижение по службе, звание за званием, должность за должностью, вплоть до дивизионного генерала и командующего армией. Он говорит о самоотвержении при неудачах и скромности при успехах. Он воскрешает в памяти свою роль, сейчас с радостью забытую, но весьма активную в ходе событий 18 брюмера, и доказывает, что никогда не домогался власти для себя лично и что всем почестям и славе он всегда предпочитал свидетельства собственной совести, радости семейной жизни и уважение друзей.
«…помыслы моей души известны всем. Мои враги не могли найти иных моих преступлений, кроме свободы слова. Мои вольные речи! Они чаще всего были в поддержку правительства. А если иногда они не были таковыми, то что ж из того! Разве это считается преступлением у народа, который так долго боролся за свободу слова, собраний, мнений, шествий, печати и который пользовался ими даже при Старом режиме. Нужно ли судить заговорщиков одинаково строго с теми, кто не согласен или просто не одобряет политику правительства? Если бы я задумал совершить заговор или следовал бы его плану, то я бы скрыл свое недовольство и добивался бы новых назначений, которые поставили бы меня снова в гуще вооруженных сил нации. Я знаю, что Монк оставался в армии, чтобы плести заговоры, и что Кассий и Брут стремились быть в ближнем окружении Цезаря, чтобы поразить его в самое сердце.
Судьи, мне больше нечего вам сказать. Такой была вся моя жизнь. Перед лицом Бога и людей я клянусь в невиновности и честности моих поступков. Исполняйте свой долг. Вас слушает Франция; на вас смотрит Европа и надеются потомки!»
Эта торжественная речь со столь благородным акцентом произвела глубокое впечатление на присутствующих. В тот же вечер ее смогла прочесть парижская публика, так как благодаря заботам адвокатов Моро она была заранее напечатана и, как только он ее произнес, стала широко распространяться по всей столице.
