вынул свою записную книжку. Он приготовился было излагать свои мысли, но сначала попросил меня прочесть то, чтоó уже было им продиктовано. Я объяснил ему, что только что вошел и ничего еще не успел записать. Тогда Л. Н. попросил меня прочесть у доктора Семеновского, чтó тот записал. Последний же, сидевший около кровати, посмотрел на меня многозначительно и повернул в мою сторону свою записную книжку, чтобы показать, что у него ничего не записано.
Тут только я понял, что Л. Н. находится в бреду. Он стал более настойчиво требовать‚ чтобы я прочел написанное у Семеновского. Сам же Семеновский в это время встал и осторожно вышел из комнаты.
Л. Н. „Ну, прочтите же, пожалуйста“.
Я. „Он, Л. Н., ничего у себя не записал. Скажите мне, чтó вы хотите записать“.
Л. Н. (Еще более настойчиво) „Да нет, прочтите же. Отчего вы не хотите прочесть?“
Я. „Да ничего не записано“.
Л. Н. (С укором) „Ах, как странно. Вот ведь, милый человек, а не хотите прочесть!“
Тяжелая сцена эта продолжалась довольно долго, пока Ал. Л-на не посоветовала мне прочесть что-нибудь из лежавшей около меня на столе книги. Оказалось, что это был „Круг чтения“, который Л. Н. всегда держал при себе, никогда не упуская прочесть из него ежедневную главку. Я нашел относящееся до 5 ноября. Лишь только я стал читать, Л. Н. совершенно притих и весь обратился во внимание, от времени до времени прося меня повторить какое-нибудь не вполне расслышанное им слово. И во все время чтения он ни разу не пытался прервать меня для того, чтобы диктовать свое. „А это чья?“ — спрашивал он несколько раз про мысли в „Круге чтения“. Но когда я после некоторого времени, предполагая‚ что он устал, остановился, то он, обождав немного для того‚ чтобы убедиться в том, что я продолжать не намерен, сказал: „Ну, так вот…“ — и собирался возобновить свое диктование. Боясь повторения его возбуждения, я поспешил продолжать чтение, причем он тотчас же опять покорно принялся слушать. Это самое повторилось и еще раз. А когда я, спустя продолжительное время, стал понемногу понижать свой голос и, наконец, совсем прекратил чтение, то он, должно быть, утомленный, произнес уже удовлетворенный: „Ну, вот“, — и совсем притих.
Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. 1908. Фрагмент фотографии К. К. Буллы
Случай этот особенно ярко восстановил передо мною два характерных свойства Л. Н-ча. Одно свойство — писательское: его потребность делиться с людьми внутренней работой своего сознания‚ — потребность, до такой степени привычная и упорная, что даже во время тяжкой болезни, не будучи уже в состоянии сам писать, он стремился диктовать свои мысли. А другое свойство — это замечательное его уважение и внимание к выражению чужой мысли. До самого последнего периода своей жизни он чувствовал потребность посвящать много времени не только изложению для других своих собственных мыслей, но и ознакомлению себя с мыслями и внутренней жизнью других людей, у которых он всегда находил чему поучиться путем ли личной с ними беседы, или чтения их писаний. И этой никогда не покидавшей его способности воспринимать извне все хорошее и новое, не полагаясь исключительно на свою самостоятельную работу мысли, — так сказать, впитывать в себя, как губка, все лучшее, до чего достигло человеческое сознание, претворяя приобретенное в свою плоть и кровь, — этой замечательной способности восприимчивости наряду с самобытной работой своего великого ума, Л. Н., я думаю, больше всего обязан тем отсутствием доктринерства и сектантства, той неотразимой общечеловечностью, которыми так отличается его жизнепонимание от большинства теорий других выдающихся мыслителей» [245].
Из «Яснополянских записок»
Душана Петровича Маковицкого
5 ноября
«Ночью до 3 часов утра был плох.
Жар ночью был 37,7, к утру упал до 37,1, пульс — 100, и весь день до 6 часов вечера выше 37,0 не поднялся. Был очень возбужден, все бредил, метался в постели, то садился, то снова ложился, говорил невнятно. Сильная одышка (40–44), плохой, слабый пульс. Ночью два впрыскивания 2-процентной камфары. При выслушивании сердца опять расстройство ритма. Воспаление дальше не распространялось. Угнетенное и подавленное состояние.
Тем не менее сознание яснее, полнее, чем вчера было, восприимчивость к внешним впечатлениям не понижена. Икота утром через каждые 20 минут и продолжается пять минут, потом глубокий сон.
В 8 часу Л. Н. сел и так пил.
В продолжение некоторого времени еще несколько раз так садился, спустивши ноги с кровати; раз просидел дольше часа.
Голос свободнее и не устает говорить, хотя старается мало говорить. Глотает легче. Пьет мало, потому что у него икота, и предпочитает не пить.
Когда я ему предлагал, ответил: „Оставьте, друг мой“.
Почти на все предложения пищи отвечал отказом, съел всего три ложки смоленской каши и просил его как можно меньше тревожить; не позволил себя перекладывать на другую постель; весь день икота. На изжогу не жаловался.
За день впрыснуто два шприца дигалена, три — камфары, один — кофеина. Температура вечером 37,4. Мокроту откашливал легко, жидкая, крови самые малые следы. Л. Н. стал нетерпелив.
В 10 часов дня пульс — 96, температура — 37,1, перебои 1–2.
В 10.15 injectio digaleni 0,01.
Л. Н. против инъекции: „Нет!“
Спокойно спит» [246].
Из ежедневника Софьи Андреевны Толстой
«5 ноября. Приехали еще Щуровский и Усов, надежды, по-видимому, мало, терзаюсь совестью, ожиданием тяжелого исхода и невозможностью видеть любимого мужа» [247].
Из письма Татьяны Львовны Сухотиной мужу М. С. Сухотину
5 ноября 1910 г. Астапово
«НИКАКОГО НЕТ МУЧЕНЬЯ»
«Сидела у него утром. Варя читала „Круг чтения“. Он все переживал, просил другое читать, видимо, мучился чем-то, чего он не умел выразить. Спрашивал: „Кончено ли? Да как вы не можете понять? Почему вы не хотите сделать?“ Видимо, мучился и раздражался. Во второй мой приход мы с Душаном поили его сладкой водой от икоты. (Кроме Саши, он стал теперь и от меня принимать питье и еду, так что Душан за мной приходил несколько раз, чтобы предложить ему поесть и попить). Он сам то держал, то поддерживал стакан, и сам утирал усы и губы. Икота прошла на время. Потом мы с Сашей кормили его овсянкой: „Папенька, милый, открой рот. Вот так. Пошире“. И он покорялся очень кротко. Узнал меня, поглядел на меня и сказал: „Милая Танечка“. Опять икал, но в этот раз сахарная вода не помогла. Я попозже предложила кофе. Сказала, чтобы он выпил, чтобы икота прошла. Он отвел мою руку и сказал: „Le mieux est l’ennemi du bien“ (Лучшее
