Герцен и Огарев с трудом выносили его характер и шумные визиты, хотя не могли не понимать, что объективно публицистическая деятельность Долгорукова была прогрессивной, наносила удары царствующей фамилии, тем самым расшатывая вековые устои русской монархии. Но всякий раз, когда Долгоруков исчезал из Лондона, вздыхали с невольным облегчением. Летом шестьдесят восьмого года, основательно подточив свой организм вспышками гнева и бурлением желчи, Долгоруков тяжело и сильно заболел. Он даже заподозрил в тайных умыслах на пользу правительства приехавшего к нему из России сына, бушевал, грозясь переписать завещание, и вскоре выгнал его. Умолил приехать Герцена, с коим к тому времени давно находился в ссоре.
Последние свои дни провел он мужественно и твердо: пил вино и поносил российскую родню, к радости которой вскоре умер пятидесяти двух лет от роду. Наследником всех своих бумаг, архива, хранящего множество бесценных документов, назначил давнего сотрудника «Колокола», единственного, кто спокойно переносил его характер, — поляка Станислава Тхоржевского. А душеприказчиками — Герцена и Огарева.
Таким образом, скандальная жизнь беглого князя, главными двигательными пружинами которой были злость, честолюбие и склочность, могла продолжиться и после смерти. Так как сыну взрывчатый архив не достался, в чьей-то голове возникла чрезвычайно изящная мысль: выкрасть бумаги, откупить их или попросту уничтожить. Эта великолепная идея, высказанная походя и ненавязчиво, становилась прямым распоряжением действовать. Для чего высочайшее поручение было уже в виде приказа передано профессионалам для исполнения. Князь покоился на кладбище, а его мятежная тень тревожила и побуждала не медлить.
Некоторое время спустя, летним августовским днем шестьдесят девятого года, сидел у себя в кабинете, вкушая послеобеденный отдых и пребывая в отменном состоянии души и тела, управляющий канцелярией Третьего отделения Константин Федорович Филиппеус. С ленцой и удовольствием поорудовав маленькой костяной зубочисткой, он откинулся в кресле и глядел в стену перед собой, размышляя о несовершенстве не довольствующейся ничем прихотливой человеческой природы. В частности, о несовершенстве русского национального характера. Первая и основная причина отдохновенного блаженства состояла в том, что работа его, а вернее — должность, на которой он пребывал всего месяца четыре, нравилась ему и явно его устраивала. Он сменил уже довольно много разных занятий, но всегда почти ему было скучновато. А здесь…
Он сперва задумался, когда его сюда пригласил лично теперешний шеф граф Шувалов. Задумался, ибо первое же, что всплыло: неприязнь, враждебность, страх, брезгливость и все прочее, что испытывали русские люди к голубым мундирам сыска и охранительства. После переломил себя, согласился, а к работе приступив, понял, что более всего на свете хочет человек покоя. И душевного, и умственного, и телесного. Хорошо, конечно, иногда разгуляться — нервы пощекотать, душу, отвести, взбудоражить разум. Но при этом необходима постоянная возможность в любой момент приобрести билет обратно, в жизнь спокойную, тихую и незамутненную. И как многие счастливы и благодарны, если в лоно покоя возвращает их чья-то чужая заботливая рука! И руке этой, между прочим, вовсе не нужно особых усилий делать, — скорее, так, символ, знак, сигнал. Осознав это и обдумав, Константин Федорович Филиппеус хмыкнул про себя и остался с этой поры в приятной уверенности, что он нужен россиянам.
Прежде всего он принялся за осмотр своих подопечных кадров.
Вот тут-то уместно как раз упомянуть и еще одну причину превосходного настроения Константина Федоровича. Ждал он сейчас разговора с вызванным им очень хорошим агентом. Это он рассмотрел его, приблизил, поднял жалованье, а сейчас выхлопотал ему высокое и ответственное поручение. Когда делаешь кому-нибудь доброе дело, начинаешь невольно любить облагодетельствованного.
Был у Филиппеуса один профессиональный критерий сотрудников, появился он, правда, недавно. Месяц назад, перебирая служебный шкаф, дабы очистить его от рухляди предшественника, наткнулся Филиппеус на очень давней поры проект отставного генерала Липранди. Полистал, заинтересовался, в тот же вечер прочитал от корки до корки и очень, признаться, обогатился. Неким, что ли, негативным образом — от зеленой наивности замшелого этого (жив ли еще?) прожектера. Предлагал генерал Липранди наводнить всю необъятную Россию-матушку замечательно грамотными, проницательными и преданными осведомителями. Прочитав все это, засмеялся Константин Федорович, ибо четкая и неопровержимая мысль тотчас же в его соображении возникла законченно и ясно. Не разыщешь в России подобного количества таких людей. А нанятые россияне тотчас начнут пользоваться своим положением. Шантажировать, вымогать, брать взятки, интриговать, наушничать и вмешиваться. Потому что, если бы нашлось такое количество грамотных, бескорыстных и энергичных деятелей-патриотов, то их и в тайную полицию не понадобилось бы определять: выволокли бы Россию. И стало у него игрой очень сладостной мысленно проверять, годится ли человек на такое служение. Он втянулся в нее и обнаружил, что критерий превосходен.
Об агенте этом, Карле-Арвиде Романне, Филиппеус знал все досконально. И сейчас вдруг подумал: есть что-то общее в его послужном списке и метаниях по жизни с наивным старичком Липранди. Конечно, куда помельче по способностям своим Карл Романн, а однако есть что-то неуловимое, шаржированное. Вот-вот именно: шаржированное. Учился этот Романн преспокойно в Одессе. Вдруг пошел по военной части. Выдвинулся быстро — адъютант при начальнике штаба. Тут Крымская кампания. Храбр, словно решился на самоубийство. Награды, отличия. Разумеется, засветила карьера незаурядная. Все оставил, стал помощником редактора в «Военном сборнике».
Тут Константин Федорович неожиданно громко рассмеялся, даже зубочистку выронил из руки. Поднял и обтер платком, продолжая еще улыбаться. Вот ведь и впрямь о чем забыл: до него-то, до Романна, этот сборник-то редактировал Чернышевский, нынче сосланный. Господи, как судьба людей тасует: вчера в кресле сидит революционный тайный бунтовщик, сегодня — лучший в стране филер по политическому сыску. Впрочем, он тогда еще не сотрудничал. Да-с. Ну, там ему надоело, вернулся в армию и немедля в отставку. Штаб-ротмистр. Вдруг поступает письмоводителем, мелким чиновником в Министерство внутренних дел. Ну вот, положим, и не вдруг. Уже сотрудник. Оттого и в армию возвращался, оттого и в отставку уходил. Словлен был на чтении и распространении крамолы всякой. Точней — замечен. Вызвали, поговорили, предъявили. Желаете под суд? Помилуйте. Помогите тогда нам немножко. С полным удовольствием. И завертелось. Изумительные способности. Словно был рожден для сыска.
