«Когда я вот уже скоро тридцать лег назад впервые был призван деятельно включиться в развитие философии, в высшей школе господствовало само по себе мощное, в высшей степени живое, но чуждое действительности учение». (Это явно про Фихте. Два года назад в Карлсбаде А. И. Тургенев спросил его, считает ли он себя учеником Фихте. Шеллинг решительно запротестовал, нет, они были только коллегами.) «Кто мог бы подумать тогда, что безвестный преподаватель, почти юноша, преодолеет такую могучую, но пустую абстракцию и станет мастером философии, таившей в себе многие живительные тенденции. Тем не менее это случилось». (Явно о самом себе, о своем первом дебюте в Иене.)
«И теперь снова философия достигла состояния, преодолеть которое она не может, поскольку то, что выдается в ней за последнее и высшее, находит всеобщее решительное противодействие у лучших». (О ком это? О Якоби? Вряд ли: Якоби в могиле, и не он владеет умами любителей мудрости. Гегель — вот модный отравитель умов, его Шеллинг не раз еще будет выводить на чистую воду!) «В этих условиях нашей отчизны, нашей эпохи, Нашей науки я пришел к вам и вошел в вашу среду. Я несу вам любовь, так примите же и вы меня с любовью. Я буду жить для вас, творить и трудиться, покуда это будет угодно господу».
Шеллинг умолкает. Лекция окончена. Мгновение тишины — и бурная овация. Кто-то зычным голосом провозглашает здравицу, и зал троекратно скандирует: «Хох! Хох! Хох!»
Затем потекли преподавательские будни. Оглядываясь назад, на историю мировой мудрости, говорил Шеллинг на следующей лекции, видишь перёд собой как бы поле некогда бушевавшего здесь сражения: повсюду разрушения, обломки, тела поразивших друг друга врагов. Одна система сражает другую, и может возникнуть впечатление, что каждую ведет заблуждение, а не истина, и все же момент истины в каждой содержится. Основной недостаток предшествующей философии — стремление познать человека, а не бога. Между тем человек в сравнении с богом всего лишь негативное, относительно сущее. Положительно сущее — бог. И философию Шеллинг соответственно делит на негативную и позитивную. Первую он называет также «логической», вторую — «исторической». Логическая философия выводит со строгой последовательностью одно из другого, строит необходимые структуры. Историческое знание не исключает логического, но добавляет к нему момент времени, некоего непредсказуемого изменения. Логическое знание однозначно, историческое знание содержит в себе возможную противоположность. Сумма углов треугольника равна двум прямым, ничего другого быть не может, это знание логическое, а человек может быть здоровым или больным; мой друг здоров, это знание историческое, ибо он может быть и больным. Логическое знание строится на необходимости, историческое включает момент свободы. Положительная философия познает бога как свободное высшее существо.
Между тем в предшествующей философии доминировала негативная тенденция. Шеллинг приступает к детальному ее рассмотрению. Эта часть огромного вводного курса 1827 года, состоявшего из 44 лекций, была издана посмертно под названием «История новой философии».
Шеллинг начинает с Декарта. Декарт и Бэкон покончили с засильем схоластики и открыли дорогу подлинному философствованию. Каждый сделал это по-своему. «Декарт велик благодаря своей имеющей всеобщее значение мысли, что только то в философии можно признать истинным, что познается ясно и отчетливо. Но поскольку это непосредственно возможно не всюду, то мы должны непосредственно и безошибочно осознавать хотя бы необходимую связь познаваемого».
Проверяя истинность наших знаний, Декарт предлагает в них усомниться. Сомневаться можно во всем, кроме акта самого сомнения. Сомнение есть мысль. Я мыслю — следовательно, я существую. Из этого непреложного обстоятельства выводит Декарт существование мыслящей души, существование бога и сотворенного им мира. Шеллинг не устает подчеркивать одно важное ему обстоятельство: бог, по Декарту, необходимая сущность, действующая с железной необходимостью.
То же самое Шеллинг находит и у Спинозы, и у Лейбница. К Спинозе он по-прежнему полон почтения. «Спиноза принадлежит к числу непреходящих писателей. Он велик высокой простотой своих идей и своей манерой, своим отказом от схоластики и ложных красивостей языка». Но это «мысль в отставке», то есть на покое, здесь нет и следа свободы, одна голая необходимость.
Лейбниц, казалось, привел в движение застывший мир Спинозы, одухотворил его. Он признает персонального, личного бога, и все же его бог не личность, он создает мир в силу необходимости, не в результате свободного деяния.
«С появлением Канта сразу меняется течение философской мысли. Как будто давно сдерживаемый поток нашел наконец выход, который все больше и больше расширяется, пока окончательно не сокрушит преграду и не потечет свободно и безудержно…» Кант разрушил старую школьную, «негативную» метафизику, построенную на логических рассуждениях. Он воздвиг фундамент для созидания «положительной» метафизики, построенной на принципе свободы.
Шеллинг переходит к подробному рассмотрению «Критики чистого разума». В основе ее лежит простая мысль: прежде чем приступить к процессу познания, надо проверить имеющиеся для этого средства. Предусмотрительный строитель проверяет свой материал и инструмент, прежде чем начать работу. Но познание познания ведь тоже познавательный акт, как же приступить к нему без предварительной подготовки? — ехидно замечает Шеллинг. Это мелкий укол. Более основательные возражения сводятся к следующим. Кант разделил действительность на два мира — явления и вещи сами по себе. Если вещи сами по себе непознаваемы, то как тогда вообще можно что-либо думать и говорить о них? Как отделить вещи сами по себе, выступающие в качестве материального субстрата познания, от вещей самих по себе «другого рода», как-то: бог и бессмертная душа человека? И еще три вопроса относительно процесса познания остаются у Канта без ответа: как вещи сами по себе воздействуют на субъект? Как поставляемый чувственностью материал поддается обработав рассудком? Откуда у субъекта власть над этим материалом?
И все же Кант велик. Его заслуги состоят прежде всего в том, что он «устранил ту философскую анархию, которая господствовала до него», заложил единые исходные принципы подлинного умозрения. Он указал далее на интеллигибельную основу познаваемого бытия, пусть не ответил на вставшие при этом вопросы, но заставил над ними задуматься, ниспроверг все виды скептицизма и сенсуализма. И главное — он повернул философию в сторону субъекта, что окончательно было утрачено Спинозой. «Путь к идеализму был открыт».
