«Его благородию
господину доктору Зедергольму,
проповеднику еванг. Общины в Москве.
Эрланген 1 авг. 1827
Вы бесспорно извинили меня сами за запоздалый ответ. Ваше первое письмо от 23 авг. 1826 вместе с наброском Вашей философии религии мне переслали еще в ноябре прошлого года из Мюнхена. Но о результате, точнее — неудаче Вашего обращения к королю мне стало известно из Ваших, полученных мной только вчера писем от 26 апреля и 20 мая. Это побудило меня прочитать Ващ набросок, к которому ранее я не притрагивался в ожидании возможного запроса. В ответ на Ваше дружеское доверие скажу прямо: Ваша основная идея может быть подвергнута многоразличным толкованиям, и таковых у нас в Германии достаточно. Нельзя сказать, что она ошибочна, но (разумеется, по моему мнению) ее нельзя назвать верной. Мне кажется, это должно побудить Вас к дальнейшей работе. Огромное расстояние, разделяющее нас, которое, судя по тому, что Вы пишете, не удастся в ближайшем будущем устранить, а также многие обязанности, которые либо уже лежат на мне, либо скоро лягут на меня, — все это вынуждает меня воздержаться от подробного суждения и, как я уже давно поступаю с близкими друзьями, отослать Вас к моим произведениям, а именно к моему, видимо, Вам неизвестному трактату „О сущности человеческой свободы“ (это важнее, чем „Философия и религия“, он содержится в 1-м томе моих „Философских сочинений“, изданных в Ландсгуте Крюллем в 1809 г., вполне возможно, что он вошел в шведское Полное собрание моих сочинений), а также к „Лекциям о значении мифологии“ в трех частях, которые скоро выйдут, эта книга полностью прояснит наши отношения. Будь на то Господня воля, я сделал бы все необходимое, чтобы помочь Вам перебраться в Германию. Но, по крайней мере, в настоящее время на это нет никакой надежды. Продолжайте писать мне, если будет возможность, я постараюсь быть полезным Вам по мере сил и обстоятельств. Мой дорогой, незабвенный Кернел включил в свой дневник выдержки из лекций по мифологии. Но, судя по сделанному для меня переводу (сам я не знаю шведский), он не передал мои мысли достаточно глубоко (может быть, из-за языковых трудностей), а в некоторых (правда, второстепенных) местах приписал мне прямо противоположное тому, что я говорил. Об этом в случае необходимости Вы можете сообщить другим.
Я вынужден на этом с Вами распрощаться и заверить Вас в моем сочувствии, моем желании помочь Вам и глубоком уважении, остаюсь преданный Вам
Шеллинг».
Письмо Шеллинга передает его настроение перед отъездом в Мюнхен: он уверен, что труд по мифологии скоро увидит свет. Он считает наиболее важным своим произведением трактат о свободе. Интересно упоминание о шведском издании: о его существовании немецкие шеллинговеды узнали недавно. В Баварской академии наук мне показали пять томов (1, 5, 7, 9, 11-й), но на вопрос, знал ли о них Шеллинг, ответить не смогли. Публикуемое письмо устраняет сомнения.
Шеллинг заводит новые порядки в Академии наук. 25 августа в день рождения короля Людвига он произносит свою «тронную», программную речь. Пусть в академии воцарится подлинный научный дух. Пора кончать с бессмысленными заседаниями, надо вести научную работу на благо народа и государства. Собираться будем два раза в год, по двум праздничным дням, «один из них является священным для всей Баварии, другой важен для академии». Это день рождения короля и день основания Академии наук (28 марта). Будем тесно сотрудничать с университетом, где воспитываются новые ученые. Философия займет предпочтительное место. Только чуждая немцам ограниченность, погруженная в эмпирию, может найти это предосудительным, ибо успехи опытного знания базируются на достижениях чистой мысли. Правильно понятая природа не нуждается в поэтических добавках, она содержит поэзию в самой себе. Так не нужны ей и философские добавки. Если отбросить пустую болтовню прозаических, псевдонаучных гипотез, которые только путают эмпирию, дать слово самой природе, то она обнаружит свою философскую сторону в качестве подлинного образца творческой мысли.
В октябре Шеллинг окончательно переехал в Мюнхен. Ему теперь предстоит читать не отдельные лекции, а полный полугодовой курс. Он объявил «Мировые эпохи». Пока не готова книга, он расскажет о ее содержании.
Тем временем и для университета наступают новые времена. Реформой высшего образования занят сам король. Президент Академии наук — его деятельный помощник. Шеллинга теперь можно встретить и в приемной монарха, и в его рабочем кабинете. 20 октября 1827 года русско-англо-французский флот нанес поражение турецкой эскадре, открыв тем самым путь к освобождению Греции. «Наваринская победа баварских университетов» (так здесь острят) предоставила студентам свободу посещать лекции по своему усмотрению и освободила от экзаменов.
Не опустеют ли теперь профессорские аудитории? Шеллинг озабочен другим: чтобы всем желающим его слушать хватило места. На первую его лекцию ждут короля. Его Величество не прибыл, но высокие чины государства присутствуют как на официальной правительственной церемонии.
Очевидец рассказывает: «Шеллинг фактически — глава всего университета, его все боятся и любят, он господствует над всем благодаря силе своего духа. Весь он — само достоинство, держится прямо, спокойно, строго. Возраст выдают черты лица и седые, до белизны, волосы, Лучшего лектора я не слышал. Каждое слово продумано и взвешено, каждая фраза имеет четкую структуру. Глубокие и прекрасные мысли облечены в совершенную форму. Один час у Шеллинга дает больше, чем все то, что можно услышать в Гейдельберге… Его первая лекция о значении и необходимости философии для естествознания, права, искусства, религии и политики должны были бы выслушать все. И действительно, помимо студентов, на нее пришли представители всех слоев, даже из министерства. Ожидали короля, но его не было. Я не слышал никогда ничего более прекрасного и сильного, чем эта вступительная лекция».
Шеллинг объявил «Мировые эпохи», но в последний момент передумал и назвал курс «Введение в философию». Никаких особых премудростей его вступительная лекция, судя по сохранившейся авторской записи, не содержала. Разумеется, она была красиво построена. Слушателям импонировали высокий ранг Шеллинга, шум вокруг его имени, увлекало ораторское мастерство.
Он говорил о том, о чем спорил образованный Мюнхен, — о нраве студентов на академическую свободу. В какой мере допустимо принуждение в высшем образовании? Философия — любовь к мудрости, разве можно принудить к любви? Не старайтесь — ничего не получится, в лучшем случае напичкаете человека банальностями, и получится некая общедоступная премудрость, избегающая крайностей, ко всему прилагающая привычную мерку. В результате молодежь лишена будет подлинной философии, в которой испытывает нужду. «В наше время, когда все другое зашаталось, когда все позитивные устремления поставлены под вопрос, вдвойне важно и необходимо установить и укрепить мужественную, открывающую глубину духа философию». Философия не свод правил, это внутреннее убеждение человека. В философии каждый начинает с азов, постепенно проникаясь ее духом. Где гарантия того, что государство, принудительно избравшее тот или иной вид философствования, не ошибется? Спасибо королю, предоставившему баварской молодежи право свободно искать истину. У философии нет иного предмета, кроме того, что изучают другие науки, только рассматривает она этот предмет в свете высших отношений; на систему мироздания, на мир растений и животных, государство, мировую историю, искусство она взирает как на части одного великого организма, который выходит из бездны природы, поднимаясь до мира духовности.
