Глава сорок вторая
Третья поездка в Англию
Работа над анкетами фиксировала мое внимание на участи ссыльных, и, кончив ее, я решила отправиться в Англию. Там Софья Григорьевна Кропоткина уже несколько лет вела агитацию в пользу административно-ссыльных. Я узнала об этом в мою первую двухнедельную поездку в Лондон. Англичане, живущие с незапамятных времен при правовом порядке и воспитанные в уважении закона, считают непереносимым злом всякую административную расправу. Достаточно осведомленные о суровости русских судов и постоянном давлении на них правительственных властей, они все же считают: какой бы то ни было — все же это суд, который выслушивает обвиняемого; подсудимый имеет на нем защитника и пользуется правом апелляции; но административный произвол, бессудная расправа в их глазах — самая возмутительная несправедливость, и к жертвам этой несправедливости они относятся с исключительным сочувствием. В царский период Софья Григорьевна из года в год объезжала несколько таких больших городов, как Манчестер, и на митингах делала доклады о положении ссыльных. Благодаря ее друзьям, рассыпанным повсюду, и имени Петра Алексеевича, митинги собирали многочисленную публику. В самом Лондоне Софья Григорьевна основала «Комитет помощи административно-ссыльным», среди членов которого были люди с именами, литераторы, издатели и дамы из богатой среды. Неизменной сотрудницей и обычным оратором на собраниях наряду с Софьей Григорьевной была русская немка из Прибалтийского края, обосновавшаяся в Англии, г-жа Хоу, жена пастора. Они собирали значительные суммы — до 7000 рублей в год — и имели в Москве своего агента, г-жу Лебуржуа, которая занималась рассылкой денег и вела переписку со ссыльными. Вот к ним-то на подмогу теперь явилась я.
Жена Дионео устроила меня в одной английской семье, у вдовы врача, у которой я и прожила месяца два. Тут я испытала большую неловкость. Я легко без словаря читала английские книги, но английской разговорной речи совсем не понимала; никто в доме не понимал и меня. За общим столом я чувствовала себя несчастной и конфузилась, как школьница. Я изучала английский язык в Петропавловской крепости по небольшому самоучителю и прекрасному словарю Рейфа, в котором обозначено произношение, но, к сожалению, не поставлены знаки ударения — в них-то я и грешила. Тотчас я начала брать уроки у хозяйки, — я читала вслух английский текст, она исправляла мой выговор и ударения и составила список слов, касающихся одежды, белья, пищи и жилища — самых обыденных, необходимых слов. Я не знала их, потому что в серьезных исторических книгах, которые я читала, они отсутствовали. Курьезно, что говорить на какие-нибудь общие темы, как-никак, я все же могла, но когда дело шло о том, чтобы мне вычистили башмаки или отдали в чистку белье, передали за обедом соль, я становилась в тупик и была совершенно беспомощна.
23 июня 1909 г. произошло мое первое выступление на большом англо-русском митинге в South Place, о котором была статья в «Daily News» под заглавием «Лэди в белом». Митинг был устроен кружком имени Герцена. Прекрасный, обширный зал не мог вместить всех желающих, и после того, как были заняты все 700 мест, по английскому обычаю, не пропустили ни единого человека. Председательствовал Волховский, превосходно владевший английским языком. Я говорила по-русски и произнесла хорошо подготовленную речь о жизни в Шлиссельбургской крепости: она произвела большое впечатление. Я сказала ее с таким выражением, что корреспондент газеты «Речь», говоря о ней, отозвался обо мне, как о прекрасном ораторе. Переводчиком, по моей просьбе, был П. А. Кропоткин. Другими ораторами были: Соскис, Черкесов и член 1-й Государственной Думы Аладьин — все они говорили по-английски. Волховский сказал превосходную речь общего характера о борьбе России за свободу, о кровавой политике Николая II, о бойне 9 января 1905 года. Но кто имел колоссальный успех, так это — Аладьин: англичане аплодировали ему неистово, но русская публика оценивала его, как оратора вульгарного: несколько раз он отпускал остроты, вызывавшие громкий смех; голос у него был громовой, жестикуляция широкая. Обо мне он говорил высокопарным тоном и, обводя низко рукой полукруг по направлению ко мне, называл не иначе, как our leader (наш лидер).
Подробное описание этого митинга было напечатано в номере «Free Russia» под заглавием: «То Welcome Vera N. Figner».
Этот митинг дал 700 рублей, которые я тотчас отослала в Петербург для пересылки в Горный Зерентуй Егору Созонову для товарищей.
Вскоре после этого митинга я получила приглашение к одному аргентинцу. Вместе с Софьей Григорьевной я поехала куда-то за город, где он имел большой собственный дом. Странным образом, в большом саду кругом дома не было никаких деревьев, но великое множество клумб с прекрасными цветами. Аргентинец Мануэль Ферреро уже много лет жил в Англии и оказался по матери внуком де-Розаса, одного из тех диктаторов, которые в странах Южной Америки вели постоянные внутренние войны со своими соперниками, оспаривая друг у друга власть, свергали один другого, истребляли приверженцев своих противников и в свою очередь подвергались той же участи. В доме две или три комнаты были настоящим музеем: стены были увешаны всевозможным оружием де-Розаса и драпированы его знаменами и трофеями; в одной из комнат в застекленном шкафу красовались умело размещенные различной величины гребенки и множество вееров, самых разнообразных по материалу, рисунку, окраске и изяществу. Некогда ими обмахивалась бабушка хозяина, жена диктатора; на столах лежали всевозможные безделушки, унаследованные от предков. Хозяин вел долголетний процесс с правительством Аргентины, требуя возвращения недвижимого имущества, конфискованного при свержении его деда-диктатора. «Мне принадлежит весь бульвар, по которому прогуливаются жители Буэнос-Айреса», — говорил он. По наружности это был высокий, худощавый, смуглый человек, ничем не бросающийся в глаза, но непохожий на британца. Он удивлял меня простотой своих манер; так, показывая мне альбом с фамильными фотографиями, он все время стоял на коленях у стола, на котором лежал альбом.
Между прочим, я спросила: не было ли ему скучно слушать на митинге мою речь на русском языке. «О нет, — отвечал он, — я наслаждался музыкой вашего родного языка», — и распространился о красоте его звуков.
В доме все говорило о богатстве: об изяществе обеда и разного рода угощениях нечего и говорить, но ни лакеев, ни чопорности в доме не было.
Вскоре я познакомилась у Кропоткиных с мисс Хобхоус (Hobhouse), сестрой члена палаты общин, восхищавшейся нашим митингом. Она стала известна всей Англии по следующему поводу: во время войны с бурами она отправилась в Южную Африку, посетила знаменитые концентрационные лагери лорда Китченера и была возмущена ужасающими условиями, в которых видела заключенных буров. В особенности ее тронуло положение женщин и детей, для которых она тотчас организовала широкую помощь. Набравшись впечатлений и собрав много данных о положении дел на местах, она отправилась было в Англию, чтобы поднять энергичную агитацию против жестокого режима, введенного Китченером. Зная цель поездки, Китченер не выпустил ее из Африки и вернул, когда она уже села на пароход. Опубликование этого факта произвело в Англии необыкновенный шум, как насилие и нарушение прав британского гражданина.
