— Как там Инге? — не обращая внимания на последние реплики адвоката, спросил Сташинский.
— О, опять забыл, простите. Она передает вам привет, Богдан. Я ею восхищаюсь, такое самообладание. Фрау — мужественная, сильная женщина. Берите с неё пример.
Кафе «Кунст-унд». 12 октября
— Фрейлейн Натали, я вам настоятельно рекомендую вот эти пирожные. — Доктор Нойвирт, представляющий в суде интересы семьи Бандеры, был сама любезность.
— Я избегаю сладкого, — тихо сказала Наталья, отодвигая блюдо.
— Вам рано ещё думать о фигуре, — улыбнулся адвокат. — Вы прекрасно выглядите.
— Спасибо, мэтр.
Нойвирт отхлебнул кофе и продолжил светскую беседу:
— Карлсруэ — замечательный город. Говорят, это самая тёплая местность в Германии. Климат просто превосходный!..
— Да, — безучастно кивнула Наталья, — я заметила.
— У нас, в Милуоки, сейчас тоже отличная погода, — вмешался в разговор господин Керстен, американский уполномоченный вдовы Бандеры Ярославы.
— Относительно вашего выступления на суде, — неприязненно покосился на своего коллегу доктор Нойвирт. — Простите, но я обязан высказать вам некоторые рекомендации. В понедельник вам следует быть в суде в чёрном. Это будет день траура — как раз три года со дня гибели вашего отца…
— Я прекрасно помню.
— Было бы неплохо напомнить об этом и участникам заседания. Расскажете вашу семейную историю, обязательно подчеркните религиозное воспитание, стеснённые условия жизни, голодные годы, болезни.
— Да-да, ваше выступление, Натали, должно быть по возможности лаконичным и… — Чарльз Керстен запнулся, подыскивая подходящее слово, — и трогательным, сердечным. О правовой стороне вопроса, международном резонансе, вызванном убийством вашего отца, позвольте позаботиться мне. Всё-таки я не только юрист, но и недавний член американского конгресса.
Нойвирт, переводя Наталье слова заокеанского коллеги на немецкий, эпитеты «трогательный и сердечный» заменил на «эмоциональный». И добавил уже от себя:
— Фрейлейн, обязательно напомните суду слова советского резидента Сергея, который, отправляя Сташинского на убийство, говорил ему, что дети Бандеры будут благодарить его за этот поступок. Не забудьте, пожалуйста.
— Конечно, — обречённо согласилась Наталья.
Внутренняя тюрьма. 13 октября
— Богдан, в понедельник у нас будет ответственный день. Вам будет предоставлено слово. Я сообщу, что вы хотите донести до мнения суда своё сегодняшнее отношение к своим… проступкам. Помните, мы уже говорили на эту тему?
— Конечно, — кивнул Сташинский. — Я могу пользоваться своими записями?
Доктор Зайдель покачал головой:
— Нежелательно, — потом добавил: — Лучше сделайте такой краткий конспект, вспомните студенческие годы. Только тезисы. Чтобы можно было незаметно подглядывать.
— У нас это называлось шпаргалки, — хмуро сказал Сташинский. Увидев недоумение адвоката, кое-как объяснил.
— Мне нравится, что вы не утратили чувства юмора, — улыбнулся доктор Зайдель. — Но к своему выступлению вы должны подойти максимально серьёзно и ответственно. Сказать вы должны будете примерно следующее: «До рокового октября 1957 года я, как и многие, видел в Ребете и Бандере (хотя нет, не надо персонифицировать)… видел в моих будущих жертвах врагов Советского Союза, врагов моего народа… Главным мотивом моих поступков был полученный приказ. После этого я пытался как-то оправдывать свои проступки, и порой мне это удавалось. Позже, когда пришло идейное и политическое прозрение, я осознал, что мои поступки ни с точки зрения политической, ни идеологической не имеют оправдания. Это были преступления. О том, что я глубоко сожалею по поводу содеянного, нет смысла говорить. Если бы этого не было, я бы не стоял сегодня здесь, перед вами…»
Зал судебных заседаний. 15 октября 1962
— Господин президент, разрешите? — Зайдель поднял руку.
— Пожалуйста. — Герр Ягуш согласно склонил голову.
— На мой взгляд, было бы целесообразно перед окончанием процесса дать возможность обвиняемому высказать своё мнение по поводу совершённых им преступлений.
— Разумеется. — Герр Ягуш пожал плечами. — Если вы желаете сказать что-либо, — он обратился к Сташинскому, — я всецело за.
Подсудимый встал:
— Высокий суд! Ранее, до совершения мной преступных деяний, то есть до октября 1957 года, я, как и все мои соотечественники, видел в этих людях, своих будущих жертвах, только злостных врагов советской власти и всего советского народа. Эти украинские эмигранты боролись против советской власти. Я получил приказ уничтожить их. Я обязан был его исполнить. Я давал присягу, я должен был защищать интересы своей страны. — Сташинский сделал паузу, взглянул на Зайделя и увидел, что адвокат одобрительно смежил веки. — Я понял, что совершил преступление. О чём я глубоко сожалею. Мне стыдно. Иначе я бы не был здесь сегодня…
«Хорошая память, — думал адвокат, слушая Сташинского, — прямо слово в слово. Немного, правда, переигрывает в искренности, но в целом неплохо».
Какая-то дама в зале саркастически фыркнула. Президент Ягуш, покосившись на своих коллег, предоставил слово обвинению — советнику краевого суда, представителю федеральной прокуратуры доктору Норберту Оберле.
Временами речь обвинителя вызывала не столько сострадание к жертвам террористических актов, сколько сочувствие к господину Сташинскому, которого заставили совершить преступление.
— Безбилетный проезд положил начало… бесконечному сплетению частично неотвратимых событий, частично преступных обстоятельств, что определило дальнейшее поведение посудимого и позволило ему вмешаться в судьбу двоих других людей… Задержание и допрос в советских органах госбезопасности фактически служили другой цели, а именно — завербовать подсудимого, склонить к сотрудничеству против украинского движения сопротивления, которое в то время вело партизанскую борьбу с советским господством… Ситниковский поставил его перед выбором: либо лишиться свободы вместе со всей своей семьёй и на долгие годы оказаться в сибирских лагерях, либо принять активное участие в борьбе против движения сопротивления. Обвиняемый выбрал второе — отчасти оттого, что полагал это движение бессмысленным, а отчасти потому, что думал, будто в собственных интересах и в интересах своей родины он должен поступать именно так…
Обвиняемый же выглядел безучастным, тупо уставившись в одну точку. Перечисляя сухие факты злодеяний, доктор Оберле не оставался бесстрастным обвинителем:
