— Наклон крыши, — сказал он, — оббитой пластинами свинца, не позволит вам по ней идти, потому что вы едва сможете на ней встать прямо. Эта крыша ограничена семью или восемью водостоками, но они все обрешечены железными решетками и на них невозможно стать твердой ногой, потому что они все удалены от краев. Веревки, которые у вас, будут вам бесполезны, потому что вы не найдете место, пригодное, чтобы привязать там крепко конец, а если все же вы его найдете, человек, спускаясь с такой большой высоты, не сможет удержаться на своих руках, ни спуститься до низу. Один из вас троих должен будет подвязать двоих и спустить их, как спускают ведро в колодец, и тот, кто проделает эту работу, должен будет остаться и вернуться в камеру. Кто из вас троих чувствует себя способным осуществить эту милосердную акцию? И даже предполагая, что у одного из вас хватит героизма на то, чтобы согласиться остаться здесь, скажите, с какой стороны вы спуститесь? Не со стороны площади, потому что там вас увидят. Не со стороны церкви, потому что вы окажетесь заперты. Не со стороны дворцового двора, потому что стража Арсеналотти там постоянно делает обход. Вы сможете спуститься только со стороны канала. У вас там нет ни гондолы, ни ожидающего вас корабля, вы вынуждены будете спрыгнуть в воду и плыть до самой Св. — Апполонии, где вы окажетесь в плачевном состоянии, не зная, куда идти ночью, чтобы привести себя в порядок, так, чтобы можно было бежать дальше. Учтите, что свинцовые пластины скользкие, и если вы упадете в канал, вы не можете надеяться избежать смерти, даже если умеете плавать, потому что высота такая большая, а у канала такая маленькая глубина, что от удара вы разобьетесь до смерти до того, как вынырнете. Три-четыре фута глубины не создают достаточного объема воды, чтобы парировать силу удара падающего тела. Ваше наименьшее несчастье будет, если вас найдут с переломанными руками или ногами.
Я слушал это рассуждение, не убежденный в очевидности доводов применительно к случаю, с неизменным спокойствием. Упреки монаха, бросаемые непрерывно, меня возмущали и вынуждали резко их отвергнуть; однако я вынужден был разрушить мои представления, потому что имел дело с трусом, способным ответить мне, что он не настолько отчаялся, чтобы бросить вызов смерти, и что, соответственно, мне предстоит идти в одиночку, а в одиночку я не мог надеяться победить. Я с осторожной нежностью обращался с этими дурными головами. Я сказал им, что уверен, что мы спасемся, хотя я и не могу сообщить им свои средства детально. Я сказал графу Асквину, что я с осторожностью учту его разумные рассуждения, и что вера, с которой я уповаю на бога, настолько велика, что она стоит всего остального.
Я протягивал время от времени руки, чтобы убедиться, что Сорадачи здесь, потому что он не говорил ни слова; я посмеивался, представляя себе, что может происходить в его злом мозгу, который должен был сообразить, что я его обманул. В половине пятого я сказал ему пойти посмотреть, в каком месте небосвода находится месяц. Он мне сказал, вернувшись, что через полчаса его уже не будет видно, и что очень густой туман должен сделать свинцовый настил очень опасным.
— Достаточно того, дорогой, что туман — это не масло. Положите ваше пальто в сверток вместе с частью наших веревок, которые мы [1344] должны разделить между собой.
Тут я был поражен, почувствовав этого человека у своих колен, берущего и целующего мои руки и говорящего мне со слезами, что он умоляет меня не желать его смерти.
— Я уверен, — говорит он, — что упаду в канал; я не могу принести вам никакой пользы. Увы! Оставьте меня здесь, и я проведу всю ночь в молитвах Св. Франциску за вас. Вы вольны меня убить, но я ни за что не решусь пойти с вами.
Дурак не знал, что я сам считал, что его компания принесет мне несчастье.
— Вы правы, — сказал я ему, — оставайтесь; но при условии, что вы будете молиться Св. Франциску, и пойдете принесете все мои книги, которые я хочу оставить г-ну графу.
Он мгновенно согласился. Мои книги стоили по меньшей мере сотню экю. Граф сказал, что вернет мне их при моем возвращении.
— Будьте уверены, — ответил я ему, — что вы меня здесь больше не увидите, и что я весьма рад, что этот подлец не имеет смелости следовать за мной. Он бы меня обременил, и к тому же трус не заслуживает чести участвовать вместе с отцом Бальби и со мной в таком прекрасном побеге. Не правда ли, мой храбрый товарищ? — сказал я, обращаясь к монаху, другому трусу, в которого я хотел вдохнуть немного храбрости.
— Это правда, — ответил он, хотя назавтра у него уже не будет основания радоваться.
Я попросил у графа перо, чернила и бумагу, которые у него были, несмотря на запрет, потому что запретительные законы не значили ничего для Лорена, который за экю продал бы Св. Марка. Я написал следующее письмо, которое оставил Сорадачи и которое я сам не мог перечитать, потому что писал в темноте. Я начал его с девиза возвышенного ума, который в этих обстоятельствах показался мне весьма кстати.
Non moriar sed vivani, et narrabo opéra domini[73].
«Наши сеньоры Государственные Инквизиторы должны были бы делать все, чтобы держать в тюрьме виновного; виновный, который оказался в тюрьме не по собственному слову, должен все делать, чтобы сохранить свободу. Его право основано на справедливости; такова природа виновного. Те не нуждаются в согласии этого, чтобы его запереть, этому не нужны те, чтобы спасаться.
Джакомо Казанова, пишущий это с горечью в сердце, знает, что ему будет плохо, если, прежде, чем он покинет страну, его снова схватят и доставят в руки тех, от меча которых он вознамерился бежать, и в этом случае он припадает на коленях к человечности своих великодушных судий, чтобы не делали его участь еще более жестокой, карая его за то, что он совершил, понуждаемый только разумом и природой. Он умоляет, чтобы ему вернули, если его снова схватят, все, что ему принадлежит, и что он оставил в камере, которую покинул. Но если ему повезет спастись, он дарит все, что здесь оставил, Франческо Сорадачи, который остается пленником, потому что боится опасностей, которым я сейчас подвергнусь, и не любит, как я, свою свободу больше, чем жизнь. Казанова призывает благородное могущество Их Превосходительств не оспаривать у этого несчастного подарок, который он ему делает. Писано за час до полуночи, без света, в камере графа Асквина сего 31 октября 1756 года».
Castigans castigavit me Deus, et morti non tradidit me[74].
Я дал ему это письмо, убеждая не передавать его Лорену, но самому Секретарю, который наверняка захочет подняться. Граф сказал ему, что это письмо обязательно окажется полезным, но он должен будет отдать мне все, если я появлюсь снова.
