После многочисленных задержек и отсрочек, вызывавших у нас поочерёдно то надежду, то разочарование, день, точнее ночь, предполагаемого восстания был точно назначен в канун Нового года, когда все комиссары будут без сомнения пьяны.
Нетерпение, с которым мы ожидали этого дня можно только вообразить. Но, однако, опять по какой-то причине возникла отсрочка, и наши сердца упали, из-за того, что вероятность быть расстрелянными или убитыми самым зверским образом росла с каждым днём. В ЧК вполне могли внезапно решить, что самое время привести приговор в исполнение накануне Рождества, чтобы тем самым продолжить террор по отношению к жителям города и отравить им праздники. Так же было вполне вероятно, что в Рождество охранники тюрьмы напьются и сами решат свести счеты с «контрреволюционерами и врагами пролетариата». Помимо этого, меня беспокоил тот факт, что в заговоре принимали участие некоторые рабочие, так как среди них легко мог оказаться предатель, который продаст нас большевикам.
Главная сила организации была в бывших офицерах старой армии, молодом поколении местных жителей и части красного гарнизона под командованием молодого красного командира по фамилии Осипов.
3-его января наша секретная почта принесла хорошие новости о том, что дата восстания была назначена в канун Крещения, важного праздника в России. Люди верят, что эта ночь полна мистического предназначения; в эту ночь в деревнях все двери, ворота и окна помечаются крестами, а девушки занимаются гаданием, пытаясь узнать свою судьбу и имя будущего супруга.
Нам обещали, что шестого16 утром, в воскресенье, наша тюрьма будет взята штурмом, а нас освободят.
Теперь приближался не только час освобождения, но и победа белых, свободы, порядка христианских идей над тёмными силами большевизма.
Я полностью осознавал, что мы все наслаждались ожиданием того сладкого часа, когда мы сможем дать выход чувству мести по отношению к детям ада за все то зло, что они принесли в нашу страну, нашим близким и нам.
Можно хорошо представить напряжённое беспокойство, с которым мы сидели и ждали; что-то могло пойти неправильно, в одиннадцать часов могли возникнуть какие-то непредвиденные обстоятельства. Но в то же время ни на мгновение не возникало сомнение в том, что белые смогут разбить большевиков, и наша уверенность в победе была абсолютной.
Наконец вечером мы провели встречу и разработали план наших действий, определив обязанности каждого на тот случай, если нам неожиданно придется принять участие в борьбе.
Утро шестого выдалось чудесным и ясным, с небольшим морозцем. Во время нашей утренней прогулки в тюремном дворе мы получили через лавочку нашу обычную «почту» с новостями о том, что ночью наша тюрьма была окружена специальным подразделением белых в качестве меры предосторожности против возможных репрессий против заключенных со стороны части красных охранников и что штурм назначен на десять часов.
Тюрёмный комиссар, как будто предчувствуя, что что-то назревает, ходил тревожно среди заключённых. Наконец он остановился, собрал вокруг себя что-то вроде митинга и начал говорить длинную, бессвязную и крайне глупую речь. Он нам сказал, что в тюрьме вспыхнул грипп – Испанка, и что вчера в отделении уголовников двое умерло, и что поэтому с сегодняшнего дня все коммуникации с внешним миром запрещены. Приносить еду из дома больше не разрешается, и мы должны будем довольствоваться только тюремным питанием. Это ко всему прочему обрекало нас на голодание.
«Вы не должны винить Рабоче-крестьянское правительство», – сказал он вкрадчиво, – «во всех неудачах и лишениях, постигших нашу страну. Виновата только история».
«Только послушайте его! Кого он винит во всех грехах своих приятелей-бандитов»? – подумал я про себя.
«Ничего, через пару часов ты, негодяй, будешь болтаться на ближайшем тополе».
С этими мыслями в голове я с трудом мог скрыть свою улыбку.
«Над чем вы смеетесь?» – резко спросил он меня.
«Я так счастлив», ответил я: «Такое чудесное утро, солнечное, голубое небо», ответил я, еще больше улыбаясь.
«Марш в свою камеру!» – закричал комиссар в диком раздражении: «Раз вы не хотите слушать науку».
Мы не смогли сдержать себя при этом, и все, заливаясь смехом, разошлись по своим углам. Дверь громко загромыхала за нами, и ключ заскрежетал в замке.
«Последний раз», – пробормотал я про себя.
Затем я улёгся в свой гамак и начал читать книгу Жюль Верна «Путешествие на Луну» из тюрёмной библиотеки.
Время тянулось страшно медленно. Некоторые стали волноваться и постоянно глядели на часы. Стрелки показали десять часов. Затем прошло еще четверть часа.
«Должно быть что-то случилось, какая-то непредвиденная случайность, все так тихо», – сказал кто-то нервно.
«Терпение, господа, терпение», – сказал другой.
Конечно, стояла совершено неожиданная для этого утреннего времени тишина. Ни звука не доносилось с улицы.
Протянулось еще десять минут.
Внезапно мертвая тишина разорвалась резким залпом сотен винтовок, и пули заскрежетали по крыше здания.
«Все прочь от окон!» – закричал я. «Будет обидно погибнуть от дружеской пули».
Громкие вопли последовали за залпом, затем стон, странные шумы, топот бегущих людей – спасавших свои драгоценные шкуры красных охранников… Затем взрыв ….
«Идут к воротом внутреннего двора», – подумали мы.
С грохотом распахнулись ворота внутреннего двора, и раздались энергичные приказы нескольких всадников.
«Открыть камеру №22! Живо!»
Мы услышали грохот тяжелых ключей в дрожащих руках тюремного надзирателя, пытавшегося попасть ключом в замочную скважину. Наконец дверь открылась, и на пороге стоял мой старый друг, капитан В. в парадной форме императорской армии с эполетами и шпорами.
«Прошу, господа», – сказал он, отдавая честь. – «Город в наших руках. Все комиссары, за исключением одного, расстреляны этим утром, а ЧК со всем своим содержимым сожжено».
Мы приветствовали его радостными возгласами. Наконец свободны!
Однако, мы не торопились покидать нашу камеру. Как было решено накануне, мы должны были еще решить, кого освобождать из тюрьмы, чтобы случайно не освободить настоящих преступников. Нам быстро принесли из конторы документы, и мы уселись за работу.
Тем временем оба тюремных двора наполнились белыми солдатами и посетителями из города.
Но наша работа быстро была прервана появлением двух офицеров в сопровождении одного или двух гражданских лиц, которые настаивали, чтобы мы прервали нашу работу и вышли на улицу. «Люди волнуются, что не видят вас», – сказали они. «Они боятся, что вы снова захвачены красными. Выйдите и покажитесь. Они так беспокоились о вас, что хотят видеть вас живым и невредимым». Мы оставили книги и вышли.
Во внутреннем дворе, среди толпы, приветствовавшей меня неистовыми криками, я наблюдал забавную сценку.
Прямо напротив массивной тюремной стены стояла дрожащая фигура. Это был человек отталкивающего вида, более походящий на обезьяну чем на человека. Он был среднего роста, крепкого телосложения, с ненормально длинными руками, грубой тяжёлой фигурой, прямыми черными волосами, очень низким лбом и маленькими голубыми бегающими глазками.
Позади него чуть поодаль на ступенях тюрьмы стоял молодой князь С., целясь из винтовки в этого питекантропа. Князь повернул вопрошающий взгляд на меня, будто спрашивая, нажимать ему на курок или нет.
«Простите! Простите! Пощадите меня! Пощадите меня!» – питекантроп тихо бормотал в ужасе. «Я всегда был против жестокости… Я всегда был против расстрелов… Я всегда защищал буржуазию… Я помогу вам …Пощадите меня ….»
Я улыбнулся, и смех пробежал по толпе стоящих здесь людей, ибо этот питекантроп, дрожащий сейчас от ужаса при виде винтовки, был печально известен своей жестокостью. Это был военный комиссар Пашко17. На его совести было тысячи смертей, некоторых он убил собственноручно, сотни людей он сам пытал. Еще до своего прибытия в Ташкент это существо приобрело дурную славу своей дикой жестокостью в Севастополе, где он изобрёл свою знаменитую фразу «Митинг на дне моря», когда он бросил на съедение акулам несколько сот офицеров старого флота.
Пашко на самом деле был дегенератом, получеловеком-полускотиной, которому люди с таким лёгким сердцем вручили бразды правления во время революции.
«Оставьте его на время», – предложил я князю, – «Мы должны сначала допросить его; он может сообщить нам немало полезных вещей».
Его быстро связали и увезли в грузовике.
Эта удивительная трусость, низость и отсутствие чувства собственного достоинства была характерна для всех этих активных революционеров и их вожаков. Они были презренными мерзавцами, и даже не представляли себе, как умирать с честью.
