Может быть, эмигранты имели право стать нервнобольными после всех невзгод, перенесенных за долгие годы изгнания. Но из этого не следует, что всякий, кто пожелает поехать в Россию, будь то шпион, не только обязательно получит визу, но может, строго сохранив свое инкогнито, отплыть с Финляндского вокзала в неизвестном направлении. Поэтому — после нескольких неудач в самом Петрограде, я стал посылать студентов в Белоостров. Там не было толпы; туда никогда не приезжали для встреч именитые члены Совета солд. и раб. депутатов, и дело пошло много лучше. Бывали случаи, когда в Белоострове группы иммигрантов сами просили обратить внимание на отдельных лиц, приставших к ним по дороге. Некоторым из таких привелось из вагона прямо попасть под замок. Но надолго ли?.. Петроградская толпа периодически стала разбивать двери всех домов заключения. Каждое отметное шествие по улицам, новый день больших демонстраций приносили свободу немецким избранникам, запертым всего лишь накануне. Теперь двери уже разбивались отнюдь не для освобождения политических заключенных: таких совсем не было, потому что до июльского восстания не допускалось ни одного политического преследования.
По такой системе в делах контрразведки установился своеобразный полный оборот: около месяца на расследование и задержание, не более месяца заключения, затем разгром, свобода, старая исходная точка и т. д. И завертелась контрразведка как белка в колесе.
Чувствую, что на этот раз уже окончательно приехали в тупик.
Обращаюсь в Министерство внутренних дел. Директор департамента разводит руками, просит немного подождать. Он говорит, что перевести дома заключения сейчас положительно некуда, что, согласно общей директиве, народу предоставлено сконструировать власть на местах; что руководящие принципы нового творчества уже разрабатываются министерством. Часть их действительно приводилась в печати в последних числах апреля; но обещаний, даже подкрепленных светлыми принципами, нам недостаточно. Провожу неделю в полной безнадежности, в сознании, что вся деятельность контрразведки теряет смысл.
После нового разгрома тюрьмы еду опять в Министерство внутренних дел, а оттуда прямо к министру и Главе государства — князю Львову. Прошу его увозить из Петрограда в более спокойное место тех заключенных, дела которых я передаю прокурору Палаты. Князь Львов обещает срочно рассмотреть вопрос и известить меня о принятых мерах. Через два дня директор Департамента общих дел привозит вполне искренний ответ: «Не спрашивайте с нас: мы бессильны что-либо сделать! Вы не можете себе представить того развала, который идет по всей России! Но мы хотим вам предложить: выберите сами любое место России, где хотите; посылайте туда с вашими караулами кого хотите; и устраивайте их там, как хотите. Мы не будем вам препятствовать».
Вот спасибо! До такой импровизации я бы никогда не додумался. Какие там могут быть споры, что нас не касаются функции других министерств!
Денег нет; поднимать вопрос о кредитах — бесполезная трата времени. Выбираю район, далекий от всяких стратегических направлений; прошу Министерство путей сообщения указать мне какую-нибудь строящуюся ветку на Урале, где нужны рабочие. Со старыми коллегами-путейцами сговариваюсь в один день: ветка налицо, а еще больше желание выручить.
В конце мая провожаю первую партию. Ее везут так называемые солдаты, то есть мужики, зачисленные в полки
Петроградского гарнизона. Путевые довольствия в общей суматохе выписываются за счет полков. Отношение этих конвойных команд к обличаемым в шпионстве самое брезгливое. От некоторых из них имел сведения о благополучном прибытии; но охотно допускаю, что были и такие случаи, когда изменялись маршруты или с полдороги покупались обратные билеты[9].
Конечно, таким путем нельзя было спрятать от петроградских демонстраций всех, кого мы преследовали. Но те, кто в ожидании суда испытывали на Урале некоторые неудобства, бесспорно, заслуживали худшей участи. Постановления контрразведки были всегда сугубо мотивированными. Прокурорский надзор не переставал благодарить моих юристов за обстоятельность расследований и обоснованность обвинений. Не было случая, чтобы нашим опытным следователям предложили пересмотреть статью обвинения.
Можно себе представить, какой гул поднял бы Совет солд. и раб. депутатов, если бы узнал о зарождающемся новом поселении, и с каким торжеством издалека посмотрел на нас Аракчеев. Но представителям закона мы ответим: у нас отменили во время войны смертную казнь изменникам.
Положение верховного блюстителя закона, генерал-прокурора Переверзева было, в сущности, безнадежное. Его неудачи начинаются с первых же дней, когда он, как прокурор Судебной палаты, пробует бороться с самоуправством. Его заявления, что он один представитель закона, в лучшем случае обходят молчанием. Но зато иногда приходят ответы, составленные в самых нецензурных выражениях заборной литературы, вроде той телеграммы, которую он получил от первого президента первой Шлиссельбургской республики. Помню, нас обоих даже удивило, как это почта могла пропустить подобный текст.
На память приходит его выезд в республику Кронштадт для спасения от линчевания морских офицеров. Троцкий и Луначарский, так много потрудившиеся за независимость Кронштадта, имели здесь своего достойного сподвижника — Рошаля. Этот поначалу был студентом, украл партийные деньги, а, убегая от суда, искал спасения у большевиков. В красной армии и по сие время сохраняется полк славного имени Рошаля.
Переверзев едет в Кронштадт, требует от комитета выдачи ему морских офицеров. Переговоры протекают очень успешно; но к вечеру появляется Рошаль, после чего дебаты сразу принимают иное направление. Рошаль обещает подчиниться только воле всего народа. Поддержанный комитетом, он требует, чтобы Переверзев вышел на большой митинг, устраиваемый на другой день утром на Якорной площади. Там, мол, будут вынесены всенародные решения, которые для всех обязательны. При этом в предложениях Рошаля какая-то неясность: будет ли народ обсуждать только офицерский вопрос или пожелает, чтобы Переверзев разделил судьбу офицеров. Переверзеву ничего не остается, как согласиться. Двери дома, где происходили заседания, как будто случайно занимаются вооруженными матросами, а Рошаль уходит наладить свободное выражение народной воли. Переверзева спасает только находчивость его секретарей, особенно Данчича, которому ночью посчастливилось вытащить его из Кронштадта.
Через несколько дней кронштадтцы все же отпустили небольшую часть — человек 20 офицеров, конечно, под обещание самого строгого суда над ними. Они привозят эту партию в истерзанном виде в Петроград, сажают в Комендантское управление на Садовой; но здесь возникают новые трудности. «Не придумаю, что делать с этими офицерами, — как-то говорит мне Переверзев, — самое лучшее для них было бы под каким-нибудь предлогом исчезнуть из Петрограда. Но кронштадтцы держат круглые сутки свои патрули на Садовой, осматривают всех выходящих из Комендантского управления. Обещаю им сослать офицеров без суда, например, в Сибирь; но матросы именно этого и боятся, так как вполне осведомлены, что происходит в Сибири». Однако время и штатское платье сглаживают последнее препятствие, и все 20 человек постепенно исчезают.
