Первая встреча между королевским высочеством и необыкновенным ребенком из народа развивалась типично по-андерсеновски. Он разыграл пару сцен из Хольберга и спел несколько импровизированных песен, а когда принц спросил, есть ли у него тяга к театру, Андерсен со своей обычной откровенностью ответил утвердительно, но столь же откровенно добавил: ему посоветовали сказать, что он хочет учиться. Однако ответ пришелся некстати, и принц напомнил ему, что он родом из бедной семьи и потому ему стоит выучиться хорошему ремеслу, например токаря. «Если вы что-нибудь решите, сообщите мне, я о вас позабочусь», — сказал он и на том закончил аудиенцию. Ни тот, ни другой не знали, что встретятся еще раз при совсем иных обстоятельствах, когда принц станет королем, а бедный мальчик всемирно известным писателем, и что маленький принц Фриц, сделавшись королем, будет принимать своего прежнего товарища по играм при дворе в качестве почетного гостя.
Андерсена ничуть не устраивала перспектива стать токарем. Он продолжал играть и прежде всего читать: Библию, Хольберга, Шекспира, «Любовь без чулок» Весселя, романы из платной библиотеки и многое другое. Скоро он сам начал писать трагедии, в которых все действующие лица, как положено, к концу умирали. Одна называлась «Абор и Эльвира», но, когда он прочитал ее соседке, она, к его досаде, призналась, что пьесу лучше бы назвать «Забор и калитка». Но мать сказала, что она просто завидует, так как не ее сын написал пьесу. Андерсен утешился и продолжал читать свои произведения всем, кто хотел слушать, и вскоре стал так знаменит, что однажды уличные мальчишки с улюлюканьем мчались за ним, крича: «Вон бежит автор комедий!» И юный поэт скрылся дома в углу, где плакал и молился богу.
В 1818 году мать вторично вышла замуж за ремесленника (также сапожника), который был намного моложе ее, но для Андерсена это не принесло существенных перемен, потому что отчим совершенно не желал вмешиваться в его воспитание и позволял ему все делать по-своему. По-прежнему открытым оставался насущный вопрос о его будущем. Бедняки не могли позволить такому большому парню болтаться без дела, но что могло из него выйти? Мать считала, что из него получится портной, потому что для всего другого он слишком тщедушен, отчим вообще воздерживался от какого бы то ни было мнения, старая бабушка полагала, что ему стоит поступить писарем в контору — в этом все же было что-то благородное.
Но сначала ему нужно было конфирмоваться, и он тут же бесцеремонно обратился — не к капеллану, занимавшемуся с детьми мелких людей, а к пробсту[22], к которому ходили гимназисты и дочери зажиточных горожан. Пробст не смог отказать ему, но не скрывал своего неодобрения по поводу того, что бедный мальчик тянется за детьми, которые выше него по происхождению. А когда его преосвященство к тому же услыхал, что будущий конфирмант когда-то выступал с комедией Хольберга в доме аптекаря Андерсена, он строго поговорил с ним и, конечно, был крайне недоволен, когда мальчик простодушно признался в своей любви к театру. Под угрозой того, что каноник от него откажется, Андерсен тем не менее продолжал готовиться, и на пасху 1819 года был конфирмован в церкви св. Кнуда. Во время церемонии он был исполнен священного трепета, но не мог сам себе не признаться, что его благоговение испорчено мыслями о том, как он одет: в коричневом сюртуке (принадлежавшем покойному отцу и перешитом на него), манишке, а главное, в новых сапогах, которыми он так гордился, что заправил в них штанины, — а поскольку сапоги еще и скрипели, он был уверен, что на них всякий обратит внимание. Он испытывал угрызение совести от этих земных мыслей, в душе просил у бога прощения — и снова думал о новых сапогах.
Когда конфирмация была позади, настало время определить его будущее. Снова возникали предложения о том или ином ремесле, но новоиспеченный конфирмант сопротивлялся, умолял и плакал. Он не хотел быть ремесленником, он хотел в театр, он хотел в Копенгаген.
Внешние обстоятельства давно уже подготовили его к этому решению. Любовь к сцене появилась у него еще в раннем детстве, но она превратилась в страсть, когда год тому назад в Оденсе приехала группа актеров и певцов из Королевского театра, которая, кроме опер и водевилей, показала несколько трагедий Эленшлегера. Со своей обычной назойливостью тринадцатилетний Ханс Кристиан пришел в театр и представился, рассказал, что у него нет денег на билет, но что он любит драматическое искусство и так далее, короче говоря, что ему ужасно хочется участвовать в спектаклях. Легко представить себе, что он привлек всеобщее внимание; ему действительно разрешили прийти за кулисы и даже сыграть пажа в «Сандрильоне»{6} (водевиле о Золушке). Естественно, в день представления он первым был на месте и переоделся раньше всех королевских актеров. На это время он был совершенно опьянен жизнью в сказочном мире среди сказочных людей.
Но непосредственная причина его рискованного решения лежала глубже, чем красочные переживания того вечера. Он сам точно не знал, что влекло его прочь из дома: путешествие было бегством — бегством от стесненных условий в Оденсе в широкий мир, где нашлось бы место для его экспансивного, взрывчатого темперамента. Его масштабы были слишком велики. Вероятно, он инстинктивно чувствовал, что пребывание в родном городе означало бы для него мучительную духовную смерть. Мог ли он ожидать, что семья и соседи поймут его? Конечно, нет. Он и сам себя не понимал. Но он не мог отказаться от своего намерения. Он рассказывал матери прочитанные истории о замечательных людях, родившихся бедными. «Сначала надо много-много перетерпеть, а потом станешь знаменитым», — говорил он. Он напомнил ей сказанные когда-то отцом слова, что мальчика нельзя ни к чему принуждать, пусть станет, кем захочет; он напомнил, как она сама однажды попросила одну старуху погадать ему — старуха жила во францисканской больнице и время от времени приходила в гости, получая кое-какие объедки с жалкого стола сапожниковой семьи. Отец называл ее плутовкой, но мать испытывала глубокое уважение к ее дару прорицания и однажды попросила ее рассказать, что она знает о будущем сына. «Его судьба лучше, чем он заслуживает, — сказала та, сердито глядя на него, — это дикая птица с высоким полетом, большая и благородная — когда-нибудь по всему Оденсе устроят фейерверк в его честь!» Мать была счастлива, но теперь, когда этот прыжок в будущее должен был совершиться, увидела, что прорицание используется как аргумент против ее сомнений.
Наконец она сдалась. Сам Андерсен был полон оптимизма. Ведь сказки и комедии всегда кончаются хорошо, а господь его не оставит. Правда, внушало опасение, что он не знает ни души в огромном, далеком Копенгагене, и люди советовали ему запастись письмом к кому-нибудь. Но кто дал бы ему такое письмо? Гульдберг был в отъезде, а просто так обратиться с просьбой к принцу он не мог. Тогда ему пришло в голову, что год тому назад книгопечатник Иверсен{7}, издатель газеты «Иверенс фюкске фвис» («Фюнской газеты Иверсена»), один из самых уважаемых граждан Оденсе, во время гастролей королевских актеров открыл для них свои двери, и он отправился к нему просить рекомендательное письмо к танцовщице мадам Шалль, которая, как он слышал, имела большое влияние в театре. Книгопечатник не знал ни ее, ни странного мальчика и усиленно пытался отговорить его от рискованного путешествия. «Вам бы лучше стать ремесленником», — сказал он. «Нет, это было бы обидно!» — ответил Андерсен, и его самонадеянность произвела на пожилого господина такое впечатление, что он действительно написал пару слов незнакомой актрисе.
