- Дочь приберет, и переедешь, - сказал редактор. - Захочешь оставить ее у себя в Москве - оставишь. Надо будет что-то сделать для этого сделаем. Врачи отпускают тебя с условием пока не выходить. На это время харчей подкинем. Да и коммерческие магазины работают, а деньги у тебя, как я понимаю, раз книга вышла, есть.
Лопатин рассмеялся. Редактор и Гурский, с их любовью решать за других, были два сапога пара!
- Подумал, как бы ты мною командовал не в редакции, а где-нибудь на фронте. Интересно!
- Если пошлют на фронт, могу к себе вызвать. Там увидишь, интересно или неинтересно. А пока берясь за рассказ. Еще не начал?
- Пока нет.
- Тем более. Поезжай домой и берись! На фронте тишина, а в газете пусто. Самое время для рассказа на пять-шесть подвалов, с продолжениями. А то, пока рассусоливаешь, начнутся события, все полосы забьют, и рад бы - да некуда!
Редактор наморщил лоб, силясь вспомнить что-то еще, что нужно было сказать Лопатину, и, помолчав, все-таки вспомнил:
- Как себя чувствуешь?
- Со вчерашнего дня совсем хорошо. Спасибо, что дал возможность увидеть дочь. Хорошо понимаю, насколько это недоступно для девяноста девяти из ста оказавшихся в моем положении. И она тоже понимает. Так что спасибо от нас обоих.
- "Спасибо" на полосу не поставишь, - сказал редактор. - Нужен рассказ. Раз не можешь его тут начать, хотя бы подумай над ним в оставшиеся три дня,
На том и расстались. А ровно через трое суток после этого Лопатин вместе с дочерью ехал из госпиталя к себе на квартиру, в которой, считая с внезапного приезда и такого же внезапного отъезда Ксении в декабре сорок первого, не был два с половиной года. Странное это было чувство, чем-то похожее на возвращение с войны. Привык к мысли, что не вернется в свою квартиру до конца войны. А теперь выходило так, словно не дотерпел.
В госпиталь его привезли лежачего, на санитарной машине. Сквозь проливной дождь тогда не было видно ничего, кроме крыш и верхних этажей домов. А сейчас ехал сидя рядом с дочерью в "эмке", правда, с закрытыми стеклами, чтобы не простудиться после плеврита. Но за этими стеклами Москва была летняя, теплая, женщины шли в платьях и без чулок, - то ли радовались нахлынувшему вдруг лету, то ли хотели сберечь чулки до осени. Где их сейчас возьмешь, чулки?
За эти три дня он мало видел дочь. И когда она по вечерам, замаянная уборкой, добиралась к нему в госпиталь, поскорей гнал ее обратно - спать, откладывая предстоящие серьезные разговоры на потом, когда окажутся дома.
И сейчас, пока ехали через Москву, говорили о сегодняшнем, житейском.
- В коридоре и на кухне, где крашеные полы, совсем хорошо отмылось, говорила дочь. - А в комнатах паркет - никак не оттирается, сколько ни мыла. Кухонным ножом скребла, все равно черный! И много паркетин совсем повылетало. Василий Иванович вчера помогал мне, прибивал.
- Конечно, повылетало, - не оборачиваясь к ним, сказал водитель. - Два лета взаперти пересыхал. А из трех зим, только эту, можно считать, топили, вот и повылетало.
- Спасибо, - сказал Лопатин,
- Не за что, - по-прежнему не поворачиваясь, сказал Василий Иванович. - Вижу - старается, а не умеет.
Василия Ивановича Лопатин знал еще с финской, где он возил на "эмке" редактора.. А в эту войну, когда у редактора появился ЗИС, по Москве на ЗИСе его не возил. Остался при своей чиненой-перечиненой, но всегда исправной "эмочке" и возил на ней на фронты то редактора, то корреспондентов. Был он человек хмурый и немолодой, ездил на бронеавтомобиле еще в первую мировую и к Лопатину, как к своему ровеснику, относился снисходительней, чем к другим. Слово "старается", сказанное им про дочь Лопатина, означало высшее одобрение. ,
Но Нина, не понимая его характера, - оправдывалась, что та Mr в Омске, - и дома у тетки, и в госпитале - полы всюду крашеные, и она их умеет мыть так, чтоб и чистые были, и в щели не затекало, а здесь, с паркетом, ничего не вышло.
- А в кранах такая ржавая вода, - говорила она. - еле дотерпела, пока ржавчину спустила: воды-то жалко.
И Лопатин вспомнил, что там, в Омске, у сестры они таскали воду ведрами из колонки.
Доехав до дому и поблагодарив Василия Ивановича, Лопатин стал вместе с дочерью подниматься к себе. По этой же лестнице два года назад, проводив Ксению до дверей и так и не зайдя с нею в квартиру, он спускался вниз, а она глядела ему вслед.
Отобрав у отца, Нина сама волокла вверх по лестнице тяжелый чемодан. Там, в госпитале, она еле-еле запихнула в него, поверх еще отдававшего дезинфекцией обмундирования, все книги, за месяц притащенные отцу Гурским.
Лопатин впервые с начала войны возвращался домой в штатском костюме, который дочь, вычищенный и выглаженный, привезла ему в госпиталь вместе с рубашкой, бельем, ботинками и шляпой. Костюм оказался впору, и Лопатину было даже приятно, что война ничего с ним не сделала - и не усох, и не раздался - такой же, каким был. Только странно, что все лежит не там, где привык, - пистолет в заднем кармане брюк, а не на ремне; очешник с запасными очками - не в правом нагрудном кармане гимнастерки, как всегда, а в пиджаке, в боковом; документы не в левом нагрудном, а во внутреннем пиджачном.
Оказывается, привычка к обмундированию начинается не с того, как в нем выглядишь, а с того, где что лежит - - усмехнувшись, подумал он. - Если бы сейчас продолжал курить, полез бы за папиросами и спичками в брюки, а не в карманы пиджака..."
Дочь открыла дверь другим ключом, чем- он помнил. Значит, Ксения в прошлом году не только заказала вторые ключи, а и врезала другой замок.
"Смотри, какая хозяйственная, даже не похоже, - подумал Лопатин. - Кто это ее надоумил? Новый муж, что ли?"
Подумал мимоходом, но, когда вошли в квартиру, пришлось вернуться к этой мысли. Как объяснила Нина, на том колечке с ключами, которые ее мать оставила в редакции, ключей было два - от входной двери и от комнаты Лопатина, которая отроду на ключ не запиралась. В ней была только задвижка изнутри, которую Лопатин собственноручно приделал после того, как Ксений взяла в привычку выяснять с ним отношения по утрам, пока он сидел и писал. А теперь она, оказывается, врезала замки не только во входную дверь, а и в двери его кабинета, собственной комнаты и даже в двери третьей, маленькой комнаты, которая называлась у них столовой, хотя на самом деле с первого же дня их жизни здесь была комнатой дочери, а в столовую превращалась лишь изредка, по вечерам, когда приходили гости, и Нина перебиралась из нее учить уроки, а иногда и спать в комнату отца.
- Когда мы в первый раз пришли сюда с дядей Борей, я даже растерялась, не знала, что делать, - сказала она.
"Все-таки приучил ее называть себя дядей Борей", - отметил про себя Лопатин. И вспомнил. как однажды, когда они оба в один день уезжали на разные фронты, Гурский сказал: "Д-давай условимся. Если вдруг дашь дуба ты, я уд-дочерю твою д-дочь. А если дам д-дуба я, т-тебя удочерит моя мама..."
