— Мы пришли к вам, господин директор, с одной просьбой, — заявил Лазо.
— Слушаю вас, — сказал директор, окинув посетителей испытующим взглядом.
— Мы просим нам также поставить тройку по поведению.
Директор опешил.
— Я не совсем вас понимаю, молодые люди. Насколько мне известно, вы не принимали участия в бунте на уроке немецкого языка.
— Это не имеет значения, господин директор, — объяснил Сергей. — Мы все согласны с поведением наших товарищей, отказавшихся отвечать господину Гейдоку после того, что произошло с Кондратским.
Их просьба была удовлетворена. Но после этого визита инспектору-надзирателю Ковальскому поручили строго следить, где бывает Лазо, с кем встречается, о чем беседует, что читает, и обо всем докладывать начальству. Успехи Ковальского были, видимо, очень невелики, потому что в журнале за первую четверть 1911/12 учебного года против фамилии учащегося восьмого класса Сергея Лазо значится взыскание «за манкировку уроков и посещение… катка». И только.
Знакомство с произведениями революционных демократов, наблюдения за окружающей действительностью все более укрепляли в сознании юноши убежденность, что мир устроен несправедливо.
«Надо все изменить. Все! Изменить во что бы то ни стало. Но как?..»
Представления об этом у Сергея были в ту пору очень наивны. Понимая огромную роль науки в жизни общества, он думал, что научные открытия могут как-то помочь создать лучший, более справедливый порядок в жизни.
— Послушай, Юрка, — говорил Сергей своему неизменному и неразлучному другу Булату. — А что, если авторы всех научных открытий не будут продавать их капиталистам, а отдадут безвозмездно народу? Как ты думаешь? Ведь тогда можно будет перестроить мир, правда?
Но когда друзья пытались разобраться в том, что же изменится в жизни, если ученые и передадут народу свои открытия, они еще более запутывали и без того очень неясный для них вопрос.
Это и понятно. Ведь в те годы ни Сергей, ни его друг не имели еще никакого представления о классовой борьбе. Книги Маркса, Энгельса, произведения Ленина были еще неизвестны Сергею.
В 1912 году в Кишиневе отмечали столетие присоединения Бессарабии к России. Местные власти всеми силами старались приукрасить свою столицу, сделать ее праздничной, веселой, нарядной. А это было не так просто. Паперти собора, церквей, входы магазинов, ресторанов, перекрестки улиц были заполнены оборванными, голодными стариками, женщинами, детьми, просившими милостыню, и это нарушало всю красоту и прелесть чистого зеленого города.
И вот появился приказ полицмейстера, запрещающий в юбилейные дни пребывание в Кишиневе нищих и беспризорных. По недомыслию градоправителей этот приказ был вывешен на заборах, афишных тумбах, на стенах домов.
Как вспоминает соученик Лазо по гимназии И. Козловский, Сергей был глубоко возмущен.
— Ну скажи, Ваня, — говорил он. — Разве от того, что голодным людям запретят просить милостыню на кусок хлеба в Кишиневе, они перестанут существовать?.. Какая мерзость, какая тупость издавать такие приказы!..
В последнем классе гимназии Лазо не стеснялся уже открыто выражать свою неприязнь к царской власти.
Когда в Кишиневе начали организовывать «потешные полки» для укрепления пошатнувшегося авторитета самодержавия и усиления любви и верности к царю и престолу, Сергей решительно отказался вступить в такой полк и отнесся к этой затее, по свидетельству современников, с иронией и насмешкой.
Интересен и такой факт, отмеченный одним из гимназистов той поры А. Штейном.
Летом 1912 года после окончания гимназии весь класс должен был сфотографироваться. По традиции, молодые люди снимались в гимназической форме с нагрудными значками, выдаваемыми вместе с аттестатами зрелости. Значок этот представлял собою ромбик, в верхней части которого был изображен двуглавый орел — символ самодержавия.
Пришел фотограф. Все выпускники были в аккуратно выглаженных костюмах, на груди у каждого красовался ромбик. Лазо намеревался прийти на съемку без ромбика в знак протеста против самодержавия, но друзья советовали ему не делать этого, чтобы не вызывать излишних подозрений, — ведь он и так был на примете у гимназического начальства. Но когда фотограф навел объектив и сказал: «Приготовились», — Сергей незаметно снял ромбик и за-ал его в кулаке. Его примеру последовали и многие гимназисты, не пожелавшие сниматься с двуглавым орлом на груди.
Сергей окончил гимназию с прекрасными отметками.
Путь к высшему образованию ему был открыт, но куда итти? Он любил историю и философию, химию и физику. Ну, а машины, техника? Разве есть что-нибудь более интересное и увлекательное? Французский, немецкий… чудесные языки! Может быть, заняться филологией?.. Нет! Конечно, техника, машины. Языками, историей можно заниматься попутно. А где учиться? Некоторые его товарищи уехали в Киев, Харьков…
Лазо влекло в столицу. Он много читал о происходивших там революционных событиях, в память глубоко врезалось 9 января 1905 года, и ему казалось, что в Петербурге, быть может, он скорее найдет ответ на мучительный вопрос: где же искать правду? Его страстная нетерпеливая натура стремилась к тому, чтобы скорее занять свое место в борьбе за правду на земле.
— Не кажется ли тебе, Юрий, — говорил он Булату, — что наши души не приспособлены для растительной жизни? Мы должны найти свой духовный путь и сжечь себя на нем без остатка.
И в конце июля, тепло простившись со своими друзьями, Сергей Лазо уехал в Петербург.
Созданная по замыслу Петра I могучими руками русского народа столица России, со своими широкими улицами и проспектами, закованными в гранит каналами и величественными зданиями строгой архитектуры, восхищала каждого, кто впервые попадал в этот великолепный город.
Но Сергей Лазо относился как-то спокойно ко всему, что он видел, что окружало его. Вначале он был поглощен подготовкой к конкурсным экзаменам — приходилось усердно заниматься. Не понадеявшись на свои знания, он поступил на специальные курсы. Когда экзаменационные волнения остались позади, перед ним встал вопрос, в какой же институт итти учиться, — он выдержал конкурс сразу в два: Технологический и Путей сообщения.
И Лазо выбрал Технологический.
Занятия в институте отнимали много времени. Однако интересы юноши были гораздо шире учебного расписания.
«Новый большой город, куда я попал, — писал он в дневнике, — сразу всколыхнул много запросов. Все они настойчиво требовали ответа. Жизнь столицы не ослепила меня своим блеском, не оглушила своим шумом, наоборот, спокойно наблюдая ее, я все сильнее проникался сознанием глубокой закономерности тех… вопиющих противоречий, которыми полна эта жизнь. Читал ли я книгу гениального человека, я поражался его светлому уму, я чувствовал за этим умом жизнь, обильно залитую светом мыслей, и тем самым я болезненно чувствовал, что у меня этого света нет… Говорил ли я с товарищами-универсантами, я поражался их уменью легко рассуждать о массе новых предметов, в которых я еще очень мало смыслил. Наконец я был одинок, я знал, что есть другие люди с сильной мыслью, упорной волей и страстным чувством, но их не было среди моих друзей…»
