class="p1">Я тотчас же заказал шампанское.
— О чем мы будем говорить? — спросила Фрида. — О Джойсе? О Гитлере? О Пшибышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке?
— О Кафке, — сказал я. И поведал ей историю, которая случилась недавно.
Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.
— Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?
— К сожалению, нет, — говорю.
— Вы не читали Кафку?
— Признаться, не читал.
Целый день Барабанов косился на меня, а в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:
— Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.
— Не читал, — говорю.
Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым.
Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был по обыкновению с некрасивой девушкой.
— В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка, — издали закричал он.
— Чудесно, — сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.
— В Ханты-Мансийск, — говорю. Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал:
— А мы с бабуленькой Кафку читали! Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.
— Тебе понравилось? — спросил я.
— Более или менее, — ответил Рома.
— Может, ты что-нибудь путаешь, старик?
Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:
— Ты умный мальчик, — сказал я ему, — но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье?
Так я и сделал…
— Браво! — сказала Фрида Штейн.
Я заказал еще шампанского.
— Я знаю, что вы пишите новеллы, — сказала Фрида. — Могу я их прочесть? Они у вас при себе?
— При себе, — говорю, — у меня лишь те, которых еще нет.
— Браво! — сказала Фрида.
Я заказал еще шампанского…
Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в ее сторону.
— Браво, — сказала Фрида, — вы напились как свинья!
С тех пор она мне не звонила…
Итак, два рассказа. Первый написан сентиментальной женской рукой. Второй набросан ироничными скупыми штрихами. Но оба, очевидно, об одном о том же, и оба — правда.
Глава третья
Тычки и задоринки
Довлатов позвонил через месяц и пригласил нас с мужем в Дом писателя на свое публичное чтение. Приглашение сопровождалось бесчисленными оговорками, как-то: «если вам в этот вечер совершенно нечего делать… если это не нарушит привычного уклада вашей жизни… если вам не отвратителен Дом писателя… если не страшитесь потерять два часа…».
Чтение происходило 13 декабря 1967 года в небольшом помещении на первом этаже. В парадных гостиных наверху в это время праздновали день рождения Генриха Гейне. Довлатовский вечер проводился под эгидой комиссии по работе с молодыми авторами. Председательствовал Давид Яковлевич Дар.
Правда, Лена Довлатова, прочтя первое издание этой книги, сказала, что председательствовал вовсе не Дар, а Яков Гордин, а Дар просто выступил. Может быть, ее память и точнее моей, но я рассказываю так, как я помню.
— Сегодня я хочу представить вам молодого прозаика Сергея Довлатова, — сказал Дар, раскуривая трубку. В душную комнату поплыл голубой запах капитанского табака. — Довлатов — мастер короткой формы. Он пишет рассказы уже несколько лет, но пока нигде не печатался, и это его второе публичное выступление. Подозреваю, что он очень волнуется. Поэтому я прошу вас сидеть тихо, не курить, — в зале раздались смешки и аплодисменты, — и не прерывать чтение остроумными репликами. Начинайте, Сергей.
Довлатов открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я заметила, как сильно дрожат у него руки.
— Я прочту вам несколько рассказов из моего армейского прошлого, — начал Довлатов хриплым от волнения голосом, — я три года служил на Севере, точнее говоря, в Потьме… Впрочем, зачем я объясняю…
Не помню всего, что он читал. Осталось общее впечатление строгой, точной прозы, без базарного шика, без жульнических метафор, без модных в те годы деревенских оборотов а la russe. Один рассказ — «Чирков и Берендеев» — до сих пор знаю почти наизусть. Он был такой смешной, что Сережин голос тонул в шквале смеха. Некоторые фразы из этого рассказа стали крылатыми в нашей среде. Например: «Разрешите у вас мимоходом питаться», «Не причиняйте мне упадок слез!», «Прошлую зиму, будучи холодно, я не обладал вегоневых кальсон и шапки», «Я отморозил пальцы ног и уши головы».
Через несколько дней после чтения в ЦК КПСС и в Ленинградский обком ВЛКСМ поступило заявление (жалоба) от руководителя литературной секции клуба «Россия». О героях этого произведения — Чиркове и Берендееве — было сказано следующее:
То, как рассказал Сергей Довлатов об одной встрече бывалого полковника со своим племянником, не является сатирой. Это — акт обвинения. Полковник — пьяница, племянник — бездельник и рвач. Эти двое русских напиваются, вылезают из окна подышать свежим воздухом и летят. Затем у них возникает по смыслу такой разговор:
— Ты как к евреям относишься? — задал анекдотический и глупый вопрос один. Полковник отвечает:
— Тут к нам в МТС прислали новенького. Все думали — еврей, а оказался пьющим человеком!
Забавно, что эта «криминальная» довлатовская фраза стала в наших компаниях крылатой.
Вернемся, однако, к творческому вечеру. Выступавшие после чтения (имен я не запомнила) энергично хвалили молодого прозаика. Только один Борис Иванов пробормотал что-то неодобрительное. В конце вечера Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом. Он возвышался над всеми в своем рыжем пиджаке, растерянный и смущенный. Ни следа надменности и высокомерия. Я тоже пробилась к нему с поздравлениями. Увидев меня, Довлатов встрепенулся.
— Где вы были? Я думал, что вам стало скучно и вы ушли.
— Я курила внизу. Вы могли бы дать мне почитать другие рассказы?
— Да, да, конечно, сейчас принесу. — Он ринулся в зал, опрокинув на ходу стоявший в проходе стул. «Боже, какой чувствительный», — подумала я. Почти сразу Довлатов появился со своей папкой.
— Вот, пожалуйста. Если понравятся, звоните в любое время дня и ночи, если не понравятся, — не звоните никогда. И не потеряйте,
