огни.
Злость Александра вдруг сменилась ужасом, когда ветвь, согнувшись под моим весом, мягко опустила меня на склон сада.
Перед завтраком мы поочередно выбегали к близкому источнику за свежей холодной водой.
Однажды в воскресенье вечером мы возвратились из церкви, я, пытаясь определить по воздуху погоду, сильно ударилась головой об острый угол чугунного почтового ящика. Слишком оглушенная, чтобы плакать, я понуро брела позади других, и лишь во время завтрака мама заметила, оглядывая длинный стол с весело болтающими гостями, что я ничего не ем.
«Что с тобой?» – «Я ударилась головой и теперь даже не вижу тебя».
Меня спешно привели в спальню мама и уложили в её постель. Мама много часов просидела в темноте около меня, читая книгу в свете тонкого луча, проникающего через щель занавеса. Доктор приходил и уходил, мешочки со льдом прикладывались к моей голове. Временами я дремала и в полусознании замечала часы «Breguet», отблескивающие золотом: их крошечные шестерёнки вращались за стеклянной дверцей, их мягкое тикание отсчитывало время. Многочисленные русские эмигранты, после революции, как косяк перелётных птиц, слетевшиеся в Баден-Баден, внесли краски и жизнь в повседневность, которая в другое время ограничивалась несколькими парами пожилых супругов, которые попивали целебную воду и выводили гулять своих собак.
Городок трепетно сохранял манившее к себе прошлое, не забывая тех далеких дней, когда князь Меншиков на лихой тройке белых лошадей проезжал вниз по аллее Лихтенталь, когда Тургенев жил напротив Бреннерс-парк-отеля, а какой-то великий князь, как вспоминали старожилы, ездил постоянно со своим итальянским фонтаном, который каждый раз вновь выставлялся перед его окнами и должен был приводиться в действие. Ещё удивительнее было то, что его лейб-медик возил с собой фортепиано. «Как будто бы в Германии ему не смогут предоставить инструмент», – говорили жители ехидно, поражённые грандиозным расточительством.
В XIX веке почти на всех немецких курортах выстроили русские церкви: или одна из великих княжон выходила замуж за границей и получала церковь как часть приданого; или – как в Баден-Бадене – русские путешественники собирали необходимые денежные средства, поскольку как бы ни любили они путешествовать, никогда не могли долго обойтись без собственной церкви.
Когда поток беженцев переполнил Западную Европу, эти церкви становились центрами, вокруг которых всё соединялись; и в Баден-Бадене жизнь скоро наладилась таким же образом. Православная церковь, окружённая маленьким садом и оградой, стояла здесь как любимая всеми игрушка.
Луковичная башня, осыпанная звёздами, несла золотой крест с двумя поперечными балками; крест был укреплён тонкими цепями, словно он мог улететь. Внутри за золотым иконостасом глубокие голоса распевали молитвы, которые подхватывались нарастающим пением с клироса, где стоял хор; мягкий альт мама временами четко выделялся.
Все члены хора были друг с другом знакомы: репетиции и длинные службы давали им жизнерадостность и силу, чтобы справиться с постоянно подпитываемым и вновь исчезающим ожиданием возвращения в Россию. Любовь к отечеству была сутью их существа и находила глубокое выражение в православной вере.
По воскресеньям, особенно в пасхальное время, в воздухе стоял колокольный звон. Пришедший на смену звону католических церквей в долине, от которых он исходил, он овевал наш дом, стоящий высоко на холме. На Страстной неделе мы отправлялись вниз по аллее Лихтенталь к русской церкви, не спеша прогуливаясь, чтобы насладиться запахом ярко-жёлтых и красно-оранжевых азалий. Густые кусты рододендрона придавали берегам речки Ос, вода в которой плескалась о покрытые мхом камни и едва доходила нам до щиколоток, налёт пышности и чрезмерности. Ос подходила детям: в ней невозможно было утонуть; и она славилась даже некоторыми водопадами, через которые на небольшом расстоянии друг от друга были переброшены филигранные чугунные мостики, обвитые глициниями, с которых мы кормили крошками красных рыб. Мостики были порой так широки, что по ним, не задевая друг друга, могли пройти двое взрослых.
Длинные богослужения нас переутомляли, и часто Александр и я, с зелёным цветом лица, может быть, потому, что мы тогда быстро росли, падали в обморок от многочасового стояния. Посидев на улице, на ступеньках, мы постепенно отходили – никому не приходило в голову жалеть нас, да мы и не ждали этого; мы знали, что надо собраться с силами.
Считалось, что в восемь лет ребёнок уже разумен и зрел для исповеди. На самом деле, в день моего восьмилетия меня нашли в слезах – я вдруг ясно осознала преходящесть жизни и тот факт, что когда-то умрут все, кого я люблю. Видимо, действительно в восемь лет зреет разум, и ребенок впервые пытается осмыслить окружающее.
В среду на Страстной неделе мы бегали по дому и просили прощения, так как по заповеди полагалось перед исповедью быть «в мире с миром». Мы обнаружили, что порицания за прошлые проступки не было, если мы от души просили прощения. Когда стоишь в очереди на исповедь в тёмной церкви с опущенной головой, держа в руках тающую свечу в горячей руке, чувствуешь себя вдруг действительно смиренно и сожалеешь честно о всяком зле в «мыслях или делах», понимая на деле таинственные слова о «Божьем суде» и что грех – состояние, которое мы сейчас благодарно скидываем, как темное одеяние.
По наступлении ночи мы шли домой в подавленном настроении, но облегченные. Вскоре жизненные силы возвращались, и мы дразнили и толкали друг друга, хотя старались хотя бы до завтрашнего причастия остаться безгрешными, и поэтому были все без исключения рады лечь пораньше спать.
На следующее утро мы следили за тем, чтобы не глотнуть воды при чистке зубов, и не завтракали. Мы надевали свои лучшие праздничные платья, а Александр – матроску. Однажды он не мог удержаться и, до того как мы вышли из дома, попробовал немного пасхи. Охваченный раскаянием, он взошёл на алтарь, чтобы ещё раз исповедаться, и вскоре покрасневший возвратился.
Он три раза преклонился земным поклоном перед средней иконой. Нам его было ужасно жаль, но никто больше об этом не упомянул.
Позднее священник сказал мама, что с этих пор Александру станет ясно, что обет священен.
Наконец поднялся красный занавес, золотые ворота раскрылись и мы пошли со скрещенными на груди руками к причастию – волна блаженства охватила нас.
Но главным событием Страстной недели было пасхальное богослужение в ночь с субботы на воскресенье.
Оно начиналось с воодушевленного радостного пения, полнота звучания которого иногда нарушалась фальшивыми тонами, так как песнопения были чрезвычайно трудными и редко исполнялись. Мы должны были очень сдерживаться, чтобы не хихикать неподобающим образом.
Затем все друг друга обнимали, и мы возвращались домой на пышную трапезу, к
