class="p1">
20 ноября уже в пятый раз за войну снижены нормы выдачи продовольствия: по карточке рабочего стали отпускать 150 граммов хлеба в день, по карточкам служащего и иждивенца — 125.
22 ноября начала работу ледовая трасса на Ладожском озере — «Дорога жизни». До двадцатых чисел апреля по ней в блокадный город было доставлено 360 тысяч тонн грузов, из которых почти 80 процентов — продовольствие.
В ноябре в Ленинграде от голода умерли 11 тысяч человек.
Заморыш… из Кировского района
…Долго добирался, долго искал по записанному на клочке бумаги адресу нужный дом в поселке Оричи, потом удобное место для парковки. А время неумолимо текло и текло. Предупрежденная звонком Надежда Михайловна Мартьянова меня, пожалуй, уже заждалась, потеряла.
Но ничего. Затянувшиеся адресные хлопоты, наконец, благополучно закончились, мы радушно встретились, познакомились. И потянулся не спеша разговор-воспоминание.
Играли в «зубарики», в «маялку»
— Нас, детей, в семье было четверо: три старших брата, а я самая маленькая. Порождению — с октября 1931 года… Отец работал машинистом на поезде. А мама. Мама у меня была дворянкой. И она вышла замуж не за того человека, кого ей сватали. А вышла наперекор, по любви. И ее сразу от семьи отстранили. Отодвинули. Все, нет ее для прежней семьи. Ее родные сестры, мои тетки — они и меня не признавали. Вот у тети Насти напротив нас дом был, через дорогу. И еще бабушка была жива, мамина мама. А мы в казаки-разбойники играем, прибежим туда, прячемся. А бабушка любила у окна сидеть. Но как только нас увидит, сразу — раз: закрывает, занавешивает все окна и уходит в комнату. Чтобы только на нас не смотреть.
Жили мы в Ленинграде, в Кировском районе, недалеко от Нарвских ворот. Жили бедно, водной комнате. Как уж там все размещались — ума не приложу. Впрочем, больше во дворе бегали — я все с парнями была, братья всегда меня с собой таскали. Словно бандюгу какую.
На этих словах Надежда Михайловна рассмеялась, давая понять, что ее высказывание надо, естественно, принимать за шутку.
— В «зубарики» играли. Вот отыщем кучу песка, засунем туда палку. И надо ртом ее вырыть и достать. Хочешь — дыши, хочешь — не дыши, но достань палку губами. Так пока ее достаешь — песка наешься! О-го-го! А что делать — тогда не берись. Еще с мальчишками играли в «маялки». Какую-нибудь железочку тряпкой обматывали, потом ногами — сколько намаешь. Набьешь. У кого больше — тот и победитель. Однажды ребята притащили мне тряпичную куклу. Кукла — как цыганка, но с косичками. А раньше на лошадях возили трикотажные отходы в больших тюках. Вторсырье. Мальчишки заметят такую подводу, вооружатся железными крюками и начинают дергать из поклажи разного цвета лоскутки и обрезки. Потом мне несут. Вот в эти красивые тряпочки я куклу и наряжала. Единственную свою куклу в детстве.
Из школьной поры запомнилось, как на своей сумке из мешковины, в которой на уроки книжки носила, съезжала с веселым шумом и криком по широким поручням лестницы. Ох, здорово! А вот как училась в Ленинграде — память почему-то не сохранила.
Мы жили в Сергиевском переулке. А на улице Шкапина был магазин с керосином. И я брала специальную фляжку и шагала за этим пахучим керосином. Такая у меня была домашняя нагрузка. Однажды возвращаюсь из магазина и вижу: около столба, на котором был повешен большой квадратный рупор, собирается народ. Многие плачут. Остановилась в любопытстве: что такое? Оказалось, война началась без предупреждения, Левитан об этом сказал. Домой прихожу, а дома все все уже знают, слышали эту прискорбную новость.
Отца в первый же день забрали в армию. У меня даже фотокарточки его не осталось. А ведь он был хороший, никого из нас пальцем не тронул. Мама — и та один раз меня отшлепала. Купили мне родители новые сандалии. А мы в тот день в лапту играли, и я на гвоздь наступила. И сандалию пропорола, и ногу поранила. Так больно было, хоть плачь. Прибежала домой, чтобы пожалели, а мама меня еще ремнем приголубила. За то, что новый сандалий испортила.
Умер Коля. Потом Павлик. Потом мама
— В школу мы уже не ходили, какая школа? Теперь за водой надо было ходить. Саночки мне мать где-то раздобыла, флягу небольшую. И я ездила за водой на Неву. Далеко.
С подружкой Ниной порой вместе ходили за водой. А потом был обстрел — с четырех сторон обстреливали. И сверху тоже летело. И я зашла за Ниной — а у нее ножки оторвало. Еще, кажется, живая была. И что характерно — я не заплакала. Взяла свои саночки, повернулась и механически пошла на Неву одна.
И страшно, вроде, а вот так. Ко всему человек привыкает. Равнодушным становится. Порой идешь, а рядом с тобой прохожий упал. И умер. Несколько раз было подобное на моих глазах. Лежит человек, уже не живой. А я дальше иду — внимания не обращаю.
Когда началось подступление немцев к Ленинграду, маму каждый день посылали на окопы. В район Кировского завода, чтобы танки не проходили через ров. А мы с братьями дома командовали. И моя задача — занимать ночью очередь за хлебом. Почему ночью? Потому что надо было отыскать булочную, где карточки вперед отоварят. Ну и что эти 125 грамм? Представляете, такой сырой кусочек. Еще неизвестно, из чего он был испечен. Но мы и этому были рады. Больше же ничего не было — за сутки вот только этот хлебный кусок.
— Ане боялись, что вырвут, отнимут?
— Нет, не боялась — кому я нужна. Но карточки прятала далеко. Знала: украдут карточки — это все, верная смерть. Но хлеб все же один раз парень у меня отобрал. Я уже обратно шла, когда он налетел. Но не бил — выхватил. Пришла домой, реву вовсю, братьям о случившемся рассказываю. А они этого парня, оказывается, знали. И как с ним потом разбирались — не помню. Но хлеба-то все равно не вернешь. А больше и покушать нечего — асфальт в городе кругом да голые камни.
Когда брат Коля устроился на завод — приносил дуранду. Это такие плитки, спрессованные из отходов семечек. Мы и им были рады. Впрочем короткой радость была. Мы на кухне уже спали, чтобы теплее было, а Коля в комнате. И как-то мама мне говорит: «Иди, разбуди брата. На работу ему пора. Пусть встает…» Я пошла — а он уже холодный. Во сне умер. От голода.
Это была первая смерть в нашей семье. Потом Павлик умер. Потом мама. Это
