Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

Взвод! Одно название осталось. Из «стариков», самых надежных, всего двое уцелели — Митрохин да Фомичев, недавно произведенный в ефрейторы. Вон они, как всегда, чуть впереди прочих, держась поближе друг к другу, выставив перед собой бывалые трехлинейки с гранеными иглами штыков. Фомичев бежит, не сгибаясь, лихо выпятив грудь с новеньким солдатским «Георгием». Рядом с высоченным ефрейтором Митрохин кажется приземистым, хотя сам по себе не ниже остальных. К тому же солдат еще и пригнулся, а плечи приподняв — скатка левое ухо закрыла. Его белобрысое скуластое лицо напряженно устремлено навстречу невидимой пуле и неведомой доле. Оба заприметили обогнавшего их взводного, первыми крикнули «ура!» — прочие подхватили.

Теперь Черкасский бежал впереди, не оглядываясь, уверенный в своих людях. То и дело взмахивал тяжеловатой шашкой, подбадривал, звал за собой. Только для того и нужно было ему сейчас это созданное для смотров и столь неудобное в пешей атаке нарядное оружие. Рубануть шашкой живую плоть прапорщику еще не доводилось, в рукопашной надежнее был наган — загодя расстегнутая и сдвинутая вперед кобура в случае чего под рукой.

А шашка вдруг выдернулась из ладони да взвилась, блеснув, полетела бог весть куда в поднебесье. За ней вослед взвился и полетел невесомо Черкасский — так ему почудилось, на самом же деле он просто упал, ударившись о землю только что пробитой правой кистью…

Очнувшись, он услышал тишину и увидел над собой, на фоне блеклого неба, тонкий вороненый штык, а поближе — лихие усы Фомичева, прищуренные глаза Лютича, озабоченное лицо ротного фельдшера.

— Где взвод? — произнеслось тише, чем старался, как бывает в тяжком сне.

Увидел, как раскрылся под ефрейторскими усами рот. Но ответа не услыхал. Потому что в тот самый момент фельдшер щедро плеснул в развороченную кисть прапорщика настойкой йода, и сознание, спасая от нестерпимой боли, тух же снова покинуло его. Черкасский не почувствовал, как расстегнули на нем гимнастерку — послушать сердце. И как раз там, где лучше всего прослушивается биение, фельдшер обнаружил сложенный листок помятом бумаги. Тогда проявил особый интерес подпоручик Лютнч: должно быть, письмецо от невесты?

Впрочем, нет. Насколько бдительному подпоручику было известно, невесты имеют обыкновение писать письма посредством собственных нежных пальчиков, измазывая оные чернилами. А здесь, однако, типографский шрифт…

«Господа офицеры!

Постыдная трусость перед начальством и боязнь за свою карьеру — вот что делает вас недругами народа. Наберитесь же не только воинского, но и гражданского мужества! Защищайте свой народ, помогайте ему вооружаться и организовываться для восстания, готовьтесь выступить его военными вождями в последних решительны к битвах!»

Эх, прапорщик, прапорщик! Как же это непредусмотрительно, как легкомысленно — идти в дело, имея при себе такую бумаженцию!

Огражденные стеной корпуса завода «Зингер». Два корпуса новых, сплошь в стекле, один повыше, другой пониже. За ними — угловые башни старого корпуса, похожего на крепость. Далее — еще корпус, под двускатной кровлей, и еще строения… Высоченная труба коптит серое небо. Порывы студеного ветра рвут в клочья черный дым, взвихряют снег на пустыре и крышах. Последние судороги обреченной зимы…

В ночь на 28 февраля вернулся из Москвы посланный за новостями представитель подольских большевиков. И сразу после утренних гудков по цехам заводов «Зингер» и «Земгор» пролетело в шапке-невидимке будоражащее слово: «РЕВОЛЮЦИЯ!»

Пошла по рукам только что доставленная из Москвы свежая листовка! «Товарищи, бросайте работу! Солдаты! Помните, что сейчас решается судьба народа! Все на улицы! Все под красные знамена революции!»

— Революция, товарищи! Слышите?! — Иосиф, опшалев от радости, метался по цеху меж станков, хватал инструментальщиков за плечи, тормошил. — В Петрограде революция! В Москве революция!

— Кончай работу! Все — во двор!

— Бросай работу, ребята, выходи!

Оборвался гул машин. Тихо стало, непривычно. Но тут же — конец тишине, снова возгласы:

— Все — во двор! Все — под красное знамя революции!

Скинута шапка-невидимка — слово теперь не только слышится, но и видится. Всем. Всюду. Во всем.

Тысяч семь собралось к исходу утра на площади у главной конторы, здесь и зингеровцы и земгорцы. Над толпой — пар дружного дыхания, над трубой — ни дымка, труба не дышит.

Приволокли дощатый ящик — стук-постук молоточком! — и трибуна готова. А ведь прежде — никаких трибун, Иосиф выступал здесь еще в дни той осенней стачки, взобравшись на пожарную лестницу, что у стены, — рассказывал про предательство, про облаву, про городовых… В тот раз рабочие победили все же: Диксон уступил — дал прибавку к зарплате, никого не уволили и всех арестованных выпустили. Знать, чуяли, что недалек час. Вот он и настал!

На трибуну-ящик полезли желающие, один за другим. Орали кто во что горазд.

— Свобода, товарищи! — срывался в рыдание голос одного. — Свобода, дорогие! Долгожданная! Да здравствует Учредительное собрание!

«Эсер, наверное», — подумал Иосиф.

— Главное, чтобы без кровопролития, — подчеркивал другой. — Главное, чтобы бес-кров-но. Да здравствует бескровная революция!

Этого Иосиф знал: из меньшевиков. И, нетерпеливо стремясь ответить, тут же взобрался на ящик, кашлянул — прочистил горло, — о удовлетворением ощутил, как громко звучит голос.

— Товарищи! Сейчас здесь передо мной выступали эсер и меньшевик, Провозглашали здравицу Учредительному собранию, революции. Бескровной притом. Но почему-то ни слова не сказали о своем отношении к той кровавой бойце, в которую мировая буржуазия втравила народы…

— Скажи ты! Кто не велит?

— Уже говорю! Не первый раз говорю. Большевики давно сказали свое слово о войне. А меньшевики и эсеры? После девятьсот пятого они тяв-тяв — и в кусты! Потом то и дело ставили палки в колеса революционному движению, путались в ногах. А теперь, когда царю дают по шапке… по шапке Мономаха… теперь они снова за революцию? Теперь они снова, видите ли, с рабочими, с народом! Так пускай выскажутся, как они относятся к войне. Тем более что они за бескровную революцию…

— Да, за бескровную! — с вызовом крикнули из толпы.

— А кто, собственно, жаждет крови? — отозвался Иосиф. — Кто среди нас кровожаждущий? Кто? Нету здесь таких! Но если вынудят… что ж, и крови не испугаемся. Не из пугливых. И вкус своей крови во рту нам знаком. И не пристало нам страшиться красного цвета, цвета наших знамен! Пускай враги страшатся!..