Привычной системе ценностей мира сего противопоставляется обратная, в которой деньги, общественный успех, погоня за престижем — ничто. Прогулка — все. Прогулка пера по бумаге. Сам налоговый инспектор представляет ценность только потому, что перо автора касается его.
Важным делом занимаются не те, кто зарабатывает деньги или едет во встреченном на железнодорожном переезде военном эшелоне, а он, автор. Пусть он для них лишь «праздношатающийся». Пусть они презирают того, кого считают бездельником и тунеядцем. Им простится, ибо не ведают, что творят. На самом деле это он идет и занимается самым важным делом — забирает их с собой в то настоящее время, где они не состарятся и не умрут. И только от него, от пишущего я, зависит, кого взять с собой в этот корабль, в этот единственный ковчег — собаку, ребенка, дерево.
Я — хозяин мира. Властелин времени. Это его перо казнит и милует. Это он обладает привилегией и возможностью выбрать, что захочет, хоть промелькнувшую креолку, и спасти ее из так называемой реальности, забрать с собой из ненастоящей, ускользнувшей секунды в единственное настоящее время, где все происходит без конца и он всегда будет встречать на лестнице эту креолку, или перуанку, а может и бразильянку. И смерть — только слово.
Кстати (или некстати, а потому в скобках, один мой знакомый швейцарский писатель, в меру удачливый, в меру талантливый, в меру стесненный в средствах, рассказал мне, как послал в налоговую инспекцию вместо заполненной декларации о доходах переписанный отрывок из Вальзера, гимн всех писателей, обращение к таксатору из «Прогулки». В ответ ему прислали требование заплатить средний размер налога по кантону — у налоговых чиновников своя поэзия).
Вальзер вроде бы все время помнит о читателе, зовет за собой, то и дело протягивает руку, но до нее никак не дотянуться. Постоянные обращения «к любезному читателю» звучат как насмешка, в них слышится горький сарказм, ибо у писателя нет никакой уверенности в том, будет ли у этих строк он вообще, этот самый любезный читатель. Читающий предоставлен самому себе в этом словесном потоке и должен на свой страх и риск ступать по скользким камням между исповедью и самоанализом, мудростью и банальностью, болью и шуткой. Ирония и наивность в прозе Вальзера свернулись в ленту Мёбиуса, став единым целым, без перехода: под наивностью всегда скрывается ирония, а под иронией — наивность.
Но если все в тексте Вальзера — проникнутая иронией обманка, то почему паузы между словами наполнены такой живой тоской? Почему сквозь обломки несовместимых стилей, груды обветшалых эпитетов, затоптанных сравнений с такой силой пробиваются его человечье тепло, неуверенность, приливы счастья, грусть, отчаяние?
В прозе главное — достоверность. Слова должны быть достойны веры. Достоверность вальзеровской прозы строится на другом уровне. Реальность человеческого, правда ощущений держится не сюжетом, не конструированием персонажей, не описаниями, а сбивчивым дыханием говорящего, его ломким голосом. Придумываемое им — ненастоящее, но он — настоящий. Его лукавое перо вводит в заблуждение читателя, но каждая неправда пера подчеркивает правду пишущего, сидящего в эту минуту за столом и выводящего на бумаге именно эти буквы.
Слишком много человеческого проступает сквозь иронию. Слишком явно слышатся в разговоре с книгопродавцем обиды от непризнания, слишком плохо запрятана горечь зависти в безразличие к литературному успеху и издевку над удачливыми писателями.
Слишком часто останавливается герой перед чужими окнами, перед чужой жизнью, наполненной заботами о быте, о семье. Приглядывается, прислушивается.
А еще тоска по ребенку.
По воспоминаниям бывших учеников Лизы, Вальзер их сторонился, не знал, как себя с ними вести. Неумение обращаться с детьми в жизни компенсируется восторгами по поводу каждого встреченного ребенка в его текстах.
И слишком живая боль прорывается в конце «Прогулки», когда герой сокрушается, что сделал неправильный выбор и дал любимой девушке уехать, не остановил ее, не удержал в своей жизни.
Отказ от простого человеческого счастья предопределен. В выборе между искусством и женщиной — нет выбора. В ранней прозе Вальзера «Художник» герой расстается со своей любимой, чтобы не потерять искусство. «Я ее забуду, я забуду все. Я ужасно хотел бы верить в то, что меня гонит отсюда не искусство, но, положа руку на сердце, я думаю, что это именно оно».
Но человек не может без ласки. В «Прогулке» одиночество, тоска по ласке с приближением к концу начинают переполнять текст до краев. Герой спасается природой. Ведь никто не приласкает, кроме ветра и листвы, никто не прикоснется к плечу, кроме тени от дерева. Природа — это мир без людей, другая сторона одиночества.
В прозе Вальзера достоверно главное описание — описание одиночества творца.
Ключ к «Прогулке» — Томцак.
«…Мне навстречу вышел человек, чудовище, огромный урод, от которого потемнело на улице, зловещий тип, необъятный ввысь и вширь, которого я, к несчастью, слишком хорошо знал, существо страннее странного, короче, великан Томцак».
Томцак появляется ниоткуда, перегораживает дорогу и делает продолжение прогулки невозможным.
«Не правда ли, любезный читатель, уже в самом имени звучит что-то ужасное и мрачное». Tomzack — звукопись. Zack! — немецкоязычная передача звука от удара тесака в лавке мясника. Цак!
Кто это? Или что? Почему это видение парализует гуляющего?
«Его скорбный, зловещий вид, вся его трагичная кошмарная сущность привели меня в ужас, вмиг лишили чудесных светлых надежд и прогнали веселье и радость. Томцак!»
Они знакомы. И даже слишком хорошо знают друг друга. Но что их связывает?
«Рядом с ним я казался себе карликом или жалким слабым ребенком. Этот великан мог бы растоптать или раздавить меня с величайшей легкостью. Ах, я знал, кто он!»
Конечно, они знакомы и даже слишком хорошо. Невозможно не знать самого себя.
Встреча с Томцаком — встреча с собственным страхом. Он может перегородить дорогу и сделать светлый день тьмою где угодно и когда угодно.
Это не страх смерти. Писатель не боится смерти — она его подмастерье. Его настоящий страх — перестать писать. Страх, что слова больше не придут, оставят его навсегда. Томцак — это жизнь без писания, без творчества, без смысла. Тьма.
Томцак — это весть из пустоты. Из бессловия.
Томцак — его будущее. Предчувствие надвигающегося. Осознание грядущей тьмы.
Томцак — это он сам, но по ту сторону.
Томцак все время приходит за ним, чтобы забрать его, заключить в свои объятия. И единственная возможность освободиться — писать.
