— Все дело тут в памяти. «Самое святое, святыня» — неподходящие слова, важно другое: из-за чего люди приходили. Есть вещи, о которых нужно не только помнить самим, но и напоминать другим, показывать, что они были. Человек разное хранит в памяти, разных людей — в том числе погибших. И не важно, что про них многие сейчас ничего толком не знают. Ведь это нужно не тем, кого нет в живых, а тебе самому. Тебе эта память много дает — ты чувствуешь себя с ними связанным, то, что было, не прошло бесследно, в твоем уме кое-что осталось.
Кроме того, иногда ты поступаешь наперекор кому-то — чтобы другие не думали, будто вычеркнули из мировой истории важные для тебя вещи. Я, например, во времена ПНР хотел показать коммунистам: то, что они говорят, — ложь. Это была своего рода демонстрация.
Отношение к прошлому складывается из многих элементов. Некоторые эпизоды выветриваются из памяти и перестают существовать, но есть и такие, которые хочется сохранить, поскольку для тебя они очень важны. Поэтому ты делаешь все, чтобы они остались в памяти, — не только твоей, но и у других. Тут очень полезны и чисто физические действия: надо посещать значимые для тебя места или кладбища. Недостаточно написать об этом в газете или книге — пожалуй, этого маловато. Физическое присутствие, связанная с ним картинка, даже некий ритуал сильнее воздействуют на чувства. А пробуждение эмоций — ключ к сохранению памяти.
— Но ведь в пятидесятые или шестидесятые годы вы не думали, что когда-нибудь кто-нибудь пойдет вслед за вами к памятнику героям гетто. Вы были в одиночестве.
— Да, но это кололо глаза. Кололо глаза коммунистам, потому что я никогда не ходил на официальные мероприятия. А им очень хотелось, чтобы я был с ними. Они создавали собственную историю, и, когда кто-то приходил к памятнику один, их это раздражало. И еще больше им не нравилось, что потом к этому одиночке стал кое-кто присоединяться.
День 19 апреля начали отмечать только во времена нелегальной «Солидарности». В 1988 году к памятнику пришло несколько тысяч. Были транспаранты Конфедерации независимой Польши, Польской социалистической партии, «Солидарности». Конечно, многие пришли не для того, чтобы почтить память погибших в гетто, а чтобы продемонстрировать коммунистам свой протест. Тут все соединилось. Но именно тогда людям открылась подлинная история. Они осознали, что было вовсе не так, как втолковывали всем эндеки[25]: мол, не стоило этим, из гетто, давать оружие — мало того что евреи всегда покорно сдаются, они еще и коммунисты.
— 19 апреля 1983 года — единственный раз, когда в годовщину восстания вы не поехали к памятнику. Коммунисты посадили вас в Лодзи под домашний арест. Как это выглядело?
— Точно не помню. Я был в больнице. Тереса Богуцкая сказала, что ей очень плохо, — стоит, чтобы у нее кольнуло в левой пятке, как она сразу умирает и требует медицинской помощи. Так что она приехала ко мне, а потом мы почему-то поехали в другую больницу, чтобы там посмотрели ее ногу.
У меня тогда была «шкода». Классная машина! Подхожу я к своей «шкоде», а в ней сидит какой-то тип и говорит: «Я из Управления госбезопасности и отвезу вас домой. Вы не имеете права выходить из квартиры, потому что арабский мир готовит на вас покушение». Я спрашиваю: при чем тут арабский мир, у меня с ними ничего общего. Он отвечает, что у них есть секретная информация, бла-бла-бла. Подошла Тереса, садится на переднее сиденье, я ей говорю: «Тереса, это гэбист, он собирается запереть меня дома». Она заявила, что в таком случае будет моим Пятницей и останется со мной на необитаемом острове. Приехали ко мне. Телефон еще работал. Мы позвонили в Варшаву, сообщили, что меня не выпускают.
Потом кто-то приехал сменить Тересу, так как ей нужно было ехать в Варшаву. Позже приехала Паула Савицкая[26]. Она даже подралась с милиционерами, потому что они мешали ей делать клецки или лапшу, что-то в этом роде. Наверно, зашли на кухню, и она разъярилась.
Под конец приехала Ханя Кралль. В какой-то момент мы решили пойти погулять. Тогда на нас набросились милиционеры, схватили Ханю, и тут началось. Они тащат Ханю за одну руку, я — за другую…
— Вы вырвали самого выдающегося польского репортера из лап гэбистских палачей.
— Пауле стыдно за эту историю. Ведь они с Ханей, вместо того чтобы включиться в политическую акцию, резали укроп для бульона! Тут милиция, то, сё, а у них укропчик, петрушка. Вот почему вспыхнул бунт — из-за этой петрушки.
— Вы пытались удрать от гэбистов?
— Вначале я хотел уехать из больницы ночью, спрятавшись в машине знакомого лаборанта. Но он почему-то не смог, и я пошел на стоянку такси. Никто за мной не шел, вот я и понадеялся улизнуть. Но тут меня вдруг хватают агенты… это были девушки, высоченные такие, ужас!
Еще я пытался удрать с помощью своего старого товарища Бронека Шпигеля. Он участвовал в восстании в гетто, потом партизанил в Вышкове. Один из немногих, кто остался в живых. Замечательный малый. После войны он уехал в Канаду, жил там и приехал на празднование 19 апреля.
Первую акцию Бронек устроил уже на еврейском кладбище в Варшаве. Профессор Рыбицкий и Анеля Стайнсбергова[27] должны были возложить цветы к памятнику бойцам гетто. Каждый год возлагали, но в тот день в управление кладбища пришли гэбисты и велели закрыть кладбище раньше времени. Почему? Потому что пан Рыбицкий и пани Стайнсбергова — члены Комитета защиты рабочих, и вообще фуй! Когда Бронек об этом узнал, он предложил повесить этот венок на ворота, а он — участник восстания и гражданин Канады — возьмет его, перелезет через ограду и положит к обелиску. И так и сделал: они повесили венок на ворота, Бронек его взял, перескочил через забор и положил около памятника.
А потом приехал ко мне домой вместе с канадским консулом, чтобы отвезти меня в Варшаву Автомобиль с дипломатическими номерами — гэбисты перепугались. Бронек с консулом входят — весело! По такому случаю мы, как полагается, выпили, а потом Бронек стал фотографировать, как гэбисты цепляются к этому консулу. В конце концов они сели в машину и поехали в Варшаву в сопровождении трех гэбистских автомобилей.
— Лех Валенса тогда вам написал, что восстание в гетто было самым польским из всех польских восстаний. В смысле своей безнадежности, разумеется.
— То, что сегодня называют восстанием в гетто, действительно было безнадежным предприятием. Восстание — это когда есть какая-то цель и замысел или, по крайней мере, надежда на победу. Так что, по сути, наше нельзя назвать восстанием. О победе не было и речи, речь шла о защите гражданского населения, да и то лишь недолгое время. Мы просто хотели хоть немного продлить жизнь этим людям. Ведь известно было, что не навсегда. Мы знали, что у нас нет шансов победить.
