Все это говориться бесстрастно, без слез и жалоб. <…>
Старая женщина в глухой ночи шепчет: «Господи, спаси и помилуй воинов Владимира, Николая, Александра и Михаила». И молодые неверующие внучки ее без насмешки и раздражения слушают этот страстный наивный шепот.
Все эти женщины по праву разделяют славу Ленинградского фронта. Они, и только они, - терпеливые, самоотверженные и стойкие, в самые трудные дни хранили очаги, поддерживали мужей и грели детей теплом своего тела. Честь и слава тебе, ленинградка зимы 1941 года.
В часы неистового отчаяния боролась я стихами сама с собой - и одолела. Сегодня на душе полегче. По радио - отрывок статьи об улучшении продовольственного снабжения города, жаль, оборвался, не дослушали. Четыре часа простояла за мукой (вместо крупы) за первую декаду: новая норма - на всех по 400 граммов без различия категорий.
В магазине в очереди умерла старуха, мы ее оттащили в уголок к кассе. Это стало бытом, не потрясает, не страшит. В булочной приходится схватывать и прижимать хлеб к себе сразу, - того и гляди, вырвут голодные подростки. /.../
Говорят, наши взяли Мгу. Пока не прочту в газете своими глазами - не верю. Боюсь, что страстную мечту принимают за свершившееся. Страстно жду прибавки хлеба, где-то тлеет надежда, на трехтонках возят муку. Это добрый знак. Вчера взяла муку, - оказывается, исчерпала талоны и в столовой не дают супа. Ни печки, ни плиты не топили - заварили кипятком муку с солью - и получился суп не хуже, чем в столовой. О, все это легче, если бы знать, что у нас успехи на фронте.
Самая близкая мне сейчас поэма Маяковского - «Хорошо!» Средние ее главы - сама наша жизнь. Но для сердца, чтобы оно согревалось, - Пастернак, грузинские поэты с их солнечными жаркими пейзажами.
Дома много ссоримся. Это от голода, от трудного быта. И надо бы меньше быть вместе - и невозможно, - все жмемся к теплу, да и некуда идти, почти не к кому.
Голод - во всех отношениях страшная вещь. Близкие становятся противны своей алчностью, завистливыми взглядами на чужой суп, едят жадно, чавкая, громко глотают обжигающий кипяток, разговоры об еде и только об еде. Грустно. И я, вероятно, такая же. Во всяком случае, я злая, раздраженная, и не хочется сдержаться, когда нужно бы. Тетя М/аня/ безмерно капризничает и владычествует над нами с постели. И все понимаю - ее болезнь, трудности жизни, и все же она деспотически признает только себя, свои страдания, и эта несправедливость неприятна, озлобляет добавочно.
Как хочется иметь время и возможность заняться чем-то действительно дельным, а не тратить лучшие светлые часы дня на жратву, самовары, столовые, печки. И иногда сидеть одной, не слушать дурацких разговоров об очередной еде. Доживу ли до этого времени? <...>
День смертей. Умер Федот Матвеевич, умер младший сын Федосьи Николаевны. Мертвецы на улицах. Это - мор. По-прежнему в магазинах ничего. Несмотря на речь Попкова, обнадеживающую[8].
Испекла маленькие, с пуговичку, лепешечки, и утешилась на несколько часов. Катя Кап. c Люсей сегодня уезжает, принесла книги и картонку, порадовала подарком - пачкой соевого концентрата. Этот подарок очень памятен и дорог. Пусть ей удалось бы поскорее и счастливее проехать озеро.
Вчера ночью подумала вот что: если буду жить, сделать альбом «Блок в 1941 - 42 годах» - мои рисунки к стихам, вернее, к строчкам Блока.
И второй - триптих к средним главам поэмы «Хорошо!» (о голоде, холоде и «Землю, которую завоевал»). В качестве добавочного текста, - заметки о современных переживаниях параллельно стихам Маяковского. <...>
Хочу записать жизнеощущение теперешних дней: вся жизнь остановилась. Некуда торопиться. Не о чем задумывать, только теплить жизнь в теле, согревать по мере сил желудок пищей и тело печкой. Мы теперь, как ребенок пупком к матери, привязаны к фронту. Малейшее замедление и затруднение родов грозит тысячами смертей каждому из нас. Это не жизнь, это - существование, это условие будущей жизни, если выживем. Это законнейшее состояние в нашем положении. Не знаю, можно ли с нас больше требовать.
Сегодня встретила Марию Ивановну[9]. Задумали продолжить цикл о родине: 1) оборона Севастополя; 2) оборона Москвы; 3) оборона Ленинграда. Предложила обедать у них пока - спасибо ей от всего сердца за лишнюю тарелку супа.
Умерла Татьяна Ивановна Соколова - милая учительница, с которой меньше месяца тому назад проводили Короленковский утренник и обзоры. Учителя страшно изнурены, черные от голода и грязи. Занятий нет. <...>
Быт прежний с тем ухудшением, что никакой коптилки больше нет. Кончилось горючее. Буду стараться писать днем. Вчера проводила обзор в школе. Завтра, если буду жива, читаю о Ленине Маяковского. Хлеба не прибавили до сих пор. Крупы 200 граммов не могу получить. Голодаем сильно, прямо сводит кишки, напиваюсь горячей водой. С фронта ничего существенного. Агар. Вас. говорил, что на Всеволожской штабелями лежат продукты для нас, он сам видел, но не подвезти!
Говорили на учительской конференции, что осталось пробить немцев после Мги 16 км, но боже мой, это, вероятно, продлится еще с месяц, по-видимому, это самые укрепленные позиции врага во всем кольце.
В школе - умирают учителя и ученики. Почти не хоронят в гробах, а за покойниками приезжает фургон и увозят на склады и сжигают.
Соколова помешалась перед смертью. Умер Шанявский и Войцеховский (муж Нины Павловны). Сплошной мор. У меня к вечеру просто ноги не ходят. Воображаю, что делается на заводах.
Была вчера наша молочница из Кузьмолова. У них и врага не было. Но разорение и нищета полные. В деревнях съели собак, кошек и сдохших лошадей. Она пришла наменять продуктов на молоко, чтобы похоронить мужа. Обидно было до слез, что нечего променять на молоко, которое нужно тете Мане больше всего на свете, и последние единственные 200 граммов хлеба невозможно отдать. За ночевку у нас она оставила литр молока - это величайшее счастье. В нашем доме один за другим за последние три дня умерли проф. Борсук, его жена и Русский. Я пишу уже не дневник, а мартиролог.
Была в школе, читала Маяковского о Ленине. Е. б. ж.[10], эти дни и месяцы со школьниками не забыть никогда.
В учительской у буржуйки - ослабевший ученик Боря, его привел санитар из больницы, там не топят, а у мальчика ревматизм острый, а дома - 5.
Маланюк - директор института усовершенствования, Леонид Евгеньевич, ослаб и сильно болен от истощения. Гороно не может или не хочет исхлопотать 1-ю категорию своему золотому фонду. Стыд и позор им. Уборщицы и санитарки выживут, а лучшие учителя обречены на вымиранье. Меня истинно поддерживает Мария Ивановна двумя тарелками супа, этими делами измеряется теперь любовь и внимание и чуткость людей у нас. <...>
